Совесть против насилия (Кастеллио против Кальвина) (7)
[1] [2] [3] [4]Когда со всех сторон взметнулось пламя, несчастный испустил такой жуткий вопль, что люди на секунду в ужасе отшатнулись. Скоро огонь и дым охватили вздыбившееся в муках тело, но непрестанно и все более резко доносился из медленно пожиравшего живую плоть огня пронзительный вопль невыразимо страдавшего человека, и, наконец, в последний раз резанула слух страстная мольба: "Иисус, сын вечного бога, помилуй меня!" Полчаса продолжалась эта неописуемо ужасная борьба со смертью. Потом пламя, насытившись, осело, дым рассеялся, и на закопченном столбе показалась висевшая на раскаленной докрасна цепи черная, обуглившаяся, чадящая масса, какой-то омерзительный студень, в котором больше не было ничего человеческого. То, что некогда было бренной оболочкой, страстно стремящейся к вечности, живой частью божественной души, теперь превратилось в ужасные отбросы, в столь отвратительную, смердящую массу, что вид ее, может быть, в один миг способен был бы показать Кальвину всю бесчеловечную сущность его самомнения, позволившего ему стать судьей и убийцей своего собрата.
Но где же Кальвин в этот страшный час? Дабы показаться непричастным или чтобы сберечь нервы, он предусмотрительно остался дома и, закрыв все окна, сидел в своем кабинете, предоставив это кровавое дело жестокому собрату по вере Фарелю и палачу. Когда нужно было выследить невиновного, предъявить ему обвинение, растравить его и обречь на костер, Кальвин был неустанно впереди всех; в час казни же можно было видеть только профессионального палача, но не истинного виновника, желавшего и санкционировавшего это "праведное убийство". Лишь только в следующее воскресенье он торжественно взошел в своей черной мантии на церковную кафедру, чтоб перед молчаливой общиной провозгласить необходимость, величие и праведность деяния, на которое сам он не отважился открыто взглянуть.
МАНИФЕСТ ВЕРОТЕРПИМОСТИ
Искать правду и высказывать ее такой, какой представляешь, не есть преступление. Нельзя насильно навязывать убеждения. Убеждения - свободны.
Себастьян Кастеллио, 1551 г.
Сожжение Сервета было сразу же воспринято современниками как моральный тупик Реформации. Сама по себе казнь одного человека не являлась чем-то необычным в том жестоком веке; от берегов Испании до Северного моря и Британских островов - повсюду сжигали еретиков во имя Христа. Тысячи и тысячи беззащитных людей волокли на эшафот, сжигали, обезглавливали, душили, топили от имени различных церквей и сект, каждая из которых была, конечно, единственно верной. "Если бы там пропадали свиньи, я уж не говорю о лошадях, - пишет в своей книге о еретиках Кастеллио, - то любой правитель сказал бы, что он понес большие убытки". Но истребляли ведь всего лишь людей, и поэтому никто не собирался считать жертвы. "Не знаю, - восклицает в отчаянии Кастеллио, который, разумеется, и представить себе не мог наш век войн, - в какое еще время было пролито столько крови, как в наше!"
Во все времена бывают отдельные чудовищные преступления, от которых просыпается вроде бы спящая совесть мира. Пламя мук Сервета осветило всех его современников, и даже два столетия спустя Гиббон признавал, что "одно только это жертвоприношение потрясло его сильнее, нежели тысячи костров инквизиции". Ведь казнь Сервета была, говоря словами Вольтера, первым "религиозным убийством" в рамках Реформации и первым явным отречением от ее основополагающей идеи. Понятие "еретик" само по себе абсурдно для учения евангелистов, которое предоставляет каждому право свободного его толкования, и в самом начале Лютер, Цвингли и Меланхтон действительно выразили отвращение к любым насильственным мерам в отношении всех непримкнувших к их движению и искажавших его суть. Лютер совершенно ясно заявлял: "Мне не очень-то нравятся смертные приговоры, даже для тех, кто этого заслуживает, и что меня приводит в ужас, так это пример, который подается. Поэтому я никоим образом не могу согласиться с тем, что осуждают лжеученых". Необычайно сжато формулирует он свою мысль: "Еретиков нельзя подавлять и угнетать с помощью внешней силы, с ними можно бороться только словом божьим. Поскольку ересь - явление духовное, ее нельзя выжечь земным огнем или смыть земной водой". Столь же ясно Цвингли выражает свою антипатию в отношении любых обращений в магистрат и применения насилия.
Вскоре новое вероучение, которое тем временем само превратилось в "церковь", должно было признать - прежнему учению это было давным-давно известно, - что нельзя долго удерживать власть, не применяя силы; тогда Лютер, чтобы отсрочить неизбежное решение, предложил пока компромисс, поскольку собирался сначала уяснить различие между "haereticis" 1 и "seditiosis" 2, то есть между теми "идейными противниками", которые только в духовно-религиозных вопросах придерживались отличного от реформатской церкви мнения, и бунтовщиками, настоящими "мятежниками", которые вместе с религиозным хотели изменить и социальное устройство. Только в отношении этих последних - здесь имеются в виду "анабаптисты-коммунисты" - признает он за властями право подавления. Но на решительный шаг, на передачу инакомыслящих и свободомыслящих в руки палачей не решался ни один из лидеров реформатской церкви. В них еще жило воспоминание о том времени, когда они сами, являясь духовными революционерами, выступали против папы и императора, отстаивая внутренние убеждения как самое священное право человека. Поэтому им казалось невозможным введение новой, протестантской, инквизиции.
1 "еретики" (лат.).