Давидович. Сталин (Том 2) (19)

Именно с этого пункта начиналось основное разногласие между двумя фракциями. Большевизм решительно отказывался признать, что русская буржуазия способна довести до конца свою собственную революцию. С неизмеримо большей силой и последовательностью, чем Плеханов, Ленин выдвинул аграрный вопрос как центральную проблему демократического переворота в России "Гвоздь русской революции, -- повторял он, -- аграрный (земельный) вопрос. О поражении или победе революции надо заключать... на основании учета положения массы в борьбе за землю" Заодно с Плехановым Ленин рассматривал крестьянство как мелкобуржуазный класс; крестьянскую земельную программу как программу буржуазного прогресса. "Национализация -- мера буржуазная, --настаивал он на Объединительном съезде. -- Она даст толчок развитию капитализма,

обострив классовую борьбу, усилив мобилизацию земли, прилив капитала в земледелие, понизив цены на хлеб". Несмотря на заведомо буржуазный характер аграрной революции, русская буржуазия остается, однако, враждебна экспроприации помещичьего землевладения и именно поэтому стремится к компромиссу с монархией на основе конституции прусского образца. Плехановской идее союза пролетариата с либеральной буржуазией Ленин противопоставил идею союза пролетариата с крестьянством. Задачей революционного сотрудничества этих двух классов он провозгласил установление "демократической диктатуры" как единственного средства радикально очистить Россию от феодального хлама, создать свободное фермерство и проложить дорогу развитию капитализма не по прусскому, а по американскому образцу.

Победа революции, писал он, может быть завершена "только диктатурой, потому что осуществление преобразований, немедленно и непременно нужных для пролетариата и крестьянства, вызовет отчаянное сопротивление и помещиков, и крупных буржуа, и царизма. Без диктатуры сломить это сопротивление, отразить контрреволюционные попытки невозможно. Но это будет, разумеется, не социалистическая, а демократическая диктатура. Она не сможет затронуть (без целого ряда промежуточных ступеней революционного развития) основ капитализма. Она сможет, в лучшем случае, внести коренное перераспределение земельной собственности в пользу крестьянства, провести последовательный и полный демократизм вплоть до республики, вырвать с корнем все азиатские, кабальные черты не только из деревенского, но и из фабричного быта, положить начало серьезному улучшению положения рабочих и повышению их жизненного уровня; наконец, last but not least, перенести революционный пожар на Европу".

Концепция Ленина представляла огромный шаг вперед, поскольку исходила не из конституционных реформ, а из аграрного переворота как центральной задачи революции и указывала единственно реальную комбинацию социальных сил для его совершения. Слабым пунктом концепции Ленина было, однако, внутренне противоречивое понятие "демократической диктатуры пролетариата и крестьянства". Ленин сам подчеркивал основное ограничение этой "диктатуры", когда открыто называл ее

буржуазной. Он хотел этим сказать, что во имя сохранения союза с крестьянством, пролетариат вынужден будет в ближайшую революцию отказаться от непосредственной постановки социалистических задач. Но это и означало бы, что пролетариат отказывался от своей диктатуры. По существу, дело шло, следовательно, о диктатуре крестьянства, хотя и при участии рабочих. В некоторых случаях Ленин так именно и говорил, например, на Стокгольмском съезде, где он возражал Плеханову, востававшему против "утопии" захвата власти: "О какой программе идет речь? Об аграрной. Кто предполагается в этой программе захватывающим власть? Революционное крестьянство. Смешивает ли Ленин власть пролетариата с этим крестьянством?" "Нет, -- говорит он о самом себе, -Ленин резко различает социалистическую власть пролетариата от буржуазно-демократической власти крестьянства". "Да как же возможна, --восклицает он снова, -- победоносная крестьянская революция без захвата власти революционным крестьянством?" В этой полемической формулировке Ленин особо отчетливо обнаруживает уязвимость своей позиции.

Крестьянство разбросано на поверхности огромной страны, узловыми пунктами которой являются, города. Само крестьянство неспособно даже формулировать свои интересы, так как в каждой области они представляются по-разному. Экономическая связь между провинциями создается рынком и железными дорогами; но и рынок, и железные дороги в руках города. Пытаясь вырваться из деревенской ограниченности и обобщить свои интересы, крестьянство неминуемо попадает в политическую зависимость от города. Наконец, крестьянство неоднородно и в социальном отношении: кулацкий слой, естественно, стремится увлечь его на союз с городской буржуазией; низы деревни тянут, наоборот, в сторону городских рабочих. При этих условиях крестьянство как крестьянство совершенно неспособно овладеть властью.

Правда, в старом Китае революции ставили у власти крестьянство, точнее, военных вождей крестьянского восстания. Это приводило каждый раз к переделу земли и учреждению новой "крестьянской" династии, после чего история начиналась сначала: новое сосредоточение земель, новая аристократия, новое ростовщичество, новое восстание. Пока революция сохраняет

свой чисто крестьянский характер, общество не выходит из этих безнадежных круговоротов. Такова основа старой азиатской, в том числе и старой русской истории. В Европе, начиная с исхода средних веков, каждое победоносное крестьянское восстание ставило у власти не крестьянское правительство, а левую бюргерскую партию. Точнее сказать, крестьянское восстание оказывалось победоносным ровно в той мере, в какой ему удавалось упрочить позиции революционной части городского населения. В буржуазной России XX века не могло больше быть и речи о захвате власти революционным крестьянством.

Отношение к либеральной буржуазии являлось, как сказано, оселком при размежевании между революционерами и оппортунистами в среде социал-демократов. Как далеко может зайти русская революция, какой характер примет будущее Временное революционное правительство, какие задачи и в какой очереди перед ним встанут, -- эти вопросы при всей их важности могли быть правильно поставлены только в зависимости от основного характера политики пролетариата, а этот характер определялся прежде всего отношением к либеральной буржуазии. Плеханов явно и упорно закрывал глаза на основной вывод политической истории XIX века: где пролетариат выступает как самостоятельная сила, там буржуазия передвигается в лагерь контрреволюции. Чем смелее борьба масс, тем быстрее реакционное перерождение либерализма. Никто еще не выдумал средства, чтоб парализовать действие закона классовой борьбы.

"Нам надо дорожить поддержкой непролетарских партий, -- повторял Плеханов в годы первой революции, -- а не отталкивать их от нас бестактными выходками". Монотонными нравоучениями такого рода философ марксизма показывал, что живая динамика общества оставалась недоступной ему. "Бестактностями" можно оттолкнуть отдельного чувствительного интеллигента. Классы и партии притягиваются или отталкиваются социальными интересами. "Можно с уверенностью сказать, -- возражал Плеханову Ленин, -- что либералы-помещики простят вам миллионы "бестактностей", но не простят призывов к отобранию земли". И не только помещики: верхи буржуазии, связанные с землевладельцами единством собственнических интересов и, более узко, системой банков; верхи мелкой буржуазии

и интеллигенции, материально и морально зависящие от крупных и средних собственников, все они боятся независимого движения масс. Между тем, для низвержения царизма нужно было поднять десятки и десятки миллионов угнетенных на героический, самоотверженный, беззаветный, ни перед чем не останавливающийся революционный штурм. Подняться на восстание массы могли только под знаменем своих собственных интересов, следовательно, в духе непримиримой вражды против эксплуататорских классов, начиная с помещиков. "Отталкивание" оппозиционной буржуазии от революционных рабочих и крестьян являлось поэтому имманентным законом самой революции и не могло быть избегнуто при помощи дипломатии и "такта".

Каждый новый месяц подтверждал ленинскую оценку либерализма. Вопреки лучшим надеждам меньшевиков, кадеты не только не собирались встать во главе "буржуазной" революции, но, наоборот, свою историческую миссию все больше находили в борьбе с нею. После разгрома Декабрьского восстания либералы, занявшие благодаря эфемерной Думе политическую авансцену, изо всех сил стремились оправдаться перед монархией в своем недостаточно активном контрреволюционном поведении осенью 1905 г., когда опасность угрожала самым священным устоям "культуры". Вождь либералов, Милюков, ведший закулисные переговоры с Зимним дворцом, вполне правильно доказывал в печати, что в конце 1905 г. кадеты не могли даже показаться перед лицом масс. "Те, кто упрекают теперь (кадетскую) партию, -- писал он, -- что она не протестовала тогда же путем устройства митингов против революционных иллюзий троцкизма... просто не понимают или не помнят тогдашнего настроения собиравшейся на митинги демократической публики". Под "иллюзиями троцкизма" либеральный лидер понимал самостоятельную политику пролетариата, которая притягивала к Советам сочувствие городских низов, солдат, крестьян, всех угнетенных и, тем самым, отталкивала "образованное" общество. Эволюция меньшевиков развертывалась по параллельной линии. Им приходилось все чаще оправдываться перед либералами в том, что после октября 1905 г. они оказались в блоке с Троцким. Объяснения Мартова, талантливого публициста меньшевиков, сводились к тому, что приходилось делать уступки "революционным иллюзиям" масс.

В Тифлисе политические группировки складывались на той же принципиальной основе, что и в Петербурге. "Сломить реакцию, -- писал вождь кавказских меньшевиков Жордания, -- отвоевать и провести конституцию --будет зависеть от сознательного объединения и направления к единой цели сил пролетариата и буржуазии... Правда, в движение будет вовлечено крестьянство, которое придаст ему стихийный характер, но решающую роль все-таки будут иметь эти два класса, и крестьянское движение будет лить воду на их мельницу". Ленин издевался над страхами Жордания перед тем, что непримиримая политика по отношению к буржуазии может обречь рабочих на бессилие. Жордания "обсуждает вопрос о возможной изолированности пролетариата в демократическом перевороте и забывает... о крестьянстве! Из возможных союзников пролетариата он знает и облюбовывает земцев-помещиков и не знает крестьян. И это на Кавказе!" Правильное по существу возражение Ленина в одном пункте упрощало вопрос. Жордания не "забывал" о крестьянстве и, как видно из намека самого Ленина, никак не мог забыть о нем на Кавказе, где оно бурно поднималось тогда под знаменем меньшевиков. Жордания видел, однако, в крестьянстве не столько политического союзника, сколько исторический таран, которым может и должна воспользоваться буржуазия в союзе с пролетариатом. Он не верил тому, что крестьянство способно стать руководящей или хотя бы самостоятельной силой революции, и в этом он не был неправ; но он не верил также и тому, что пролетариат способен в качестве вождя обеспечить победу крестьянского восстания, и в этом была его роковая ошибка. Меньшевистская идея союза пролетариата с буржуазией означала фактически подчинение либералам как рабочих, так и крестьян. Реакционный утопизм этой программы определялся тем, что далеко зашедшее расчленение классов заранее парализовало буржуазию как революционный фактор. В этом основном вопросе правота была целиком на стороне большевизма: погоня за союзом с либеральной буржуазией должна была неминуемо противопоставить социал-демократию революционному движению рабочих и крестьян. В 1905 г. у меньшевиков еще не хватало мужества сделать все необходимые выводы из своей теории "буржуазной" революции. В 1917 г. они довели свои идеи до конца и разбили себе голову.
[1] [2] [3] [4]