Давидович. Сталин (Том 1) (19)

Посвященная манифесту статья Сталина в высшей степени характерна не только для его позиции в данном конкретном вопросе, но и для его метода мышления вообще. Его органический оппортунизм, вынужденный, благодаря условиям среды и эпохи, временно искать прикрытия в абстрактных революционных принципах, обращается с ними, на деле, без церемонии. В начале статьи автор почти дословно повторяет рассуждения Ленина о том, что и после низвержения царизма война на стороне России сохраняет империалистский характер. Однако при переходе к практическим выводам он не только приветствует с двусмысленными оговорками социал-патриотический манифест, но и отвергает, вслед за Каменевым, революционную мобилизацию масс против войны. "Прежде всего несомненно, -- пишет он, -- что голый лозунг: долой войну! совершенно непригоден как практический путь". На вопрос: где же выход? он отвечает: "Давление на Временное правительство с требованием изъявления своего согласия немедленно открыть мирные переговоры..." При помощи дружественного "давления" на буржуазию, для которой весь смысл войны в завоеваниях, Сталин хочет достигнуть мира "на началах самоопределения народов". Против подобного филистерского утопизма Ленин направлял главные свои удары с начала войны. Путем "давления" нельзя добиться того, чтоб буржуазия перестала быть буржуазией: ее необходимо свергнуть. Но перед этим выводом Сталин останавливался в испуге, как и соглашатели.

Не менее знаменательна статья Сталина "Об отмене национальных ограничений" ("Правда", 25 марта). Основная идея автора, воспринятая им еще из пропагандистских брошюр времен тифлисской семинарии, сотоит в том, что национальный гнет есть пережиток средневековья. Империализм, как господство сильных наций над слабыми, совершенно не входит в его поле зрения. "Социальной основой национального гнета, -- пишет он, -- силой, одухотворяющей его, является отживающая земельная аристократия... В Англии, где земельная аристократия делит власть с буржуазией, национальный гнет более мягок, менее бесчеловечен, если, конечно, не принимать во внимание того обстоятельства, что в ходе войны, когда власть перешла в руки лендлордов, национальный гнет значительно усилился (преследование ирландцев, индусов)".

Ряд диковинных утверждений, которыми переполнена статья -- будто в демократиях обеспечено национальное и расовое равенство; будто в Англии власть во время войны перешла к лендлордам; будто ликвидация феодальной аристократии означает уничтожение национального гнета, -- насквозь проникнуты духом вульгарной демократии и захолустной ограниченности. Ни слова о том, что империализм довел национальный гнет до таких масштабов, на которые феодализм, уже в силу своего ленивого провинциального склада, был совершенно неспособен. Автор не продвинулся теоретически вперед с начала столетия; более того, он как бы совершенно позабыл собственную работу по национальному вопросу, написанную в начале 1913 г. под указку Ленина.

"Поскольку русская революция победила, -- заключает статья, -- она уже создала этим фактические условия для национальной свободы, ниспровергнув феодально-крепостическую власть". Для нашего автора революция остается уже полностью позади. Впереди, совершенно в духе Милюкова и Церетели, --"оформление прав" и "законодательное их закрепление". Между тем не только капиталистическая эксплуатация, о низвержении которой Сталин и не думал, но помещичье землевладение, которое он сам объявил основой национального гнета, оставались еще незатронутыми. У власти стояли русские лендлорды типа Родзянко и князя Львова. Такова была -- трудно поверить и сейчас! --историческая и политическая концепция Сталина за десять дней до того, как Ленин провозгласил курс на социалистическую революцию.

28 марта, одновременно с совещанием представителей важнейших Советов России, открылось в Петрограде Всероссийское совещание большевиков, созванное бюро ЦК. Несмотря на месяц, протекший после переворота, в партии царила совершенная растерянность, которую руководство последних двух недель только усугубило. Никакого размежевания течений еще не произошло. В ссылке для этого понадобился приезд Спандарьяна; теперь партии пришлось дожидаться Ленина. Крайние патриоты, вроде Войтинского, Элиавы и др., продолжали называть себя большевиками и участвовали в партийном совещании наряду с теми, кто считал себя интернационалистами. Патриоты выступали гораздо более решительно и

смело, чем полупатриоты, которые отступали и оправдывались. Большинство делегатов принадлежало к болоту и, естественно, нашло в Сталине своего выразителя. "Отношение к Временному правительству у всех одинаковое", --говорил саратовский делегат Васильев. "Разногласий в практических шагах между Сталиным и Войтинским нет", -- с удовлетворением утверждал Крестинский. Через день Войтинский перейдет в ряды меньшевиков, а через семь месяцев поведет казачьи части против большевиков.

Поведение Каменева на суде не было, видимо, забыто. Возможно, что среди делегатов шли разговоры также и о таинственной телеграмме великому князю. Исподтишка Сталин мог напоминать об этих ошибках своего друга. Во всяком случае, главный политический доклад об отношении к Временному правительству, был поручен не Каменеву, а менее известному Сталину. Протокольная запись доклада сохранилась и представляет собой для историка и биографа неоценимый документ: дело идет о центральной проблеме революции, именно, о взаимоотношении между Советами, опиравшимися непосредственно на вооруженных рабочих и солдат, и буржуазным правительством, опиравшимся только на услужливость советских вождей. "Власть поделилась между двумя органами, --говорил на совещании Сталин, -- из которых ни один не имеет полноты власти... Совет фактически взял почин революционных преобразований; Совет --революционный вождь восставшего народа, орган, контролирующий Временное правительство. Временное правительство взяло, фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа. Совет мобилизует силы, контролирует. Временное же правительство, упираясь, путаясь, берет роль закрепителя тех завоеваний народа, которые уже фактически взяты им". Эта цитата стоит целой программы!

Взаимоотношения между двумя основными классами общества докладчик изображает, как разделение труда между двумя "органами": Советы, т. е. рабочие и солдаты, совершают революцию; правительство, т. е. капиталисты и либеральные помещики, "закрепляют" ее. В 1905--1907 гг. сам Сталин не раз писал, повторяя Ленина: "Русская буржуазия антиреволюцион-на, она не может быть ни двигателем, ни тем более вождем революции, она является заклятым врагом революции, и с ней надо

вести упорную борьбу". Эта руководящая политическая идея большевизма отнюдь не была опровергнута ходом Февральской революции. Милюков, вождь либеральной буржуазии, говорил за несколько дней до переворота на конференции своей партии: "Мы ходим по вулкану... Какова бы ни была власть, -- худа или хороша, -- но сейчас твердая власть необходима более, чем когда-либо". После того, как переворот, вопреки сопротивлению буржуазии, разразился, либералам не оставалось ничего другого, как встать на почву, созданную его победой. Именно Милюков, объявлявший накануне, что даже распутинская монархия лучше, чем низвержение вулкана, руководил ныне Временным правительством, которое должно было, по Сталину, "закреплять" завоевания революции, но которое в действительности стремилось задушить ее. Для восставших масс смысл революции состоял в уничтожении старых форм собственности, тех самых, на защиту которых встало Временное правительство. Непримиримую классовую борьбу, которая, несмотря на усилия соглашателей, каждый день стремилась превратиться в гражданскую войну, Сталин изображал как простое разделение труда между двумя аппаратами. Так не поставил бы вопроса даже левый меньшевик Мартов. Это есть теория Церетели, оракула соглашателей, в ее наиболее вульгарном выражении: на арене демократии действуют "умеренные" и более "решительные" силы и разделяют между собою работу: одни завоевывают, другие закрепляют. Мы имеем здесь перед собою в готовом виде схему будущей сталинской политики в Китае (1924--1927), в Испании (1934--1939), как и всех вообще злополучных "народных фронтов".

"Нам невыгодно форсировать сейчас события, -- продолжал докладчик, --ускоряя процесс откалывания буржуазных слоев... Нам необходимо выиграть время, затормозив откалывание средне-буржуазных слоев, чтобы подготовиться к борьбе с Временным правительством". Делегаты слушали эти доводы со смутной тревогой. "Не отпугивать буржуазию" -- было всегда лозунгом Плеханова, а на Кавказе -- Жордания. На ожесточенной борьбе с этим ходом идей вырос большевизм. "Затормозить откалывание" буржуазии нельзя иначе, как затормозив классовую борьбу пролетариата; это, по существу, две стороны одного и того же процесса. "Разговоры о незапугивании буржуазии, -писал сам

Сталин в 1913 г., незадолго до своего ареста, - вызывали лишь улыбку, ибо было ясно, что социал-демократии предстояло не только "запугать", но и сбросить с позиции эту самую буржуазию в лице ее адвокатов -- кадетов". Трудно даже понять, как мог старый большевик до такой степени позабыть четырнадцатилетнюю историю своей фракции, чтоб в самый критический момент прибегнуть к наиболее одиозным формулам меньшевизма. Объяснение кроется в том, что мысль Сталина невосприимчива к общим идеям, и память его не удерживает их. Он пользуется ими по мере надобности, от случая к случаю, и отбрасывает без сожаления, почти автоматически. В статье 1913 года дело шло о выборах в Думу. "Сбросить с позиции" буржуазию, значило попросту отнять у либералов мандат. Теперь дело шло о революционном низвержении буржуазии. Эту задачу Сталин относил к далекому будущему. Сейчас он совершенно так же, как и меньшевики, считал необходимым "не отпугивать буржуазию".
[1] [2] [3] [4]