Давидович. Преступления Сталина (7)

что наши стены обеспечивают его неприкосновенность.

Чем бесконтрольнее становилась власть бюрократии, тем грубее выпирали наружу преступные черты в характере Сталина. Крупская113, которая в 1926 году примкнула ненадолго к оппозиции, рассказывала мне о глубоком недоверии и острой неприязни, с какими Ленин относился к Сталину в последний период жизни и которые нашли лишь крайне смягченное выражение в его "Завещании".

-- Володя говорил мне: у него (Сталина) нет элементарной

честности, понимаешь, самой простой человеческой честности...

Последний оставшийся от Ленина документ, -- это продиктованное им письмо, в котором он извещал Сталина о разрыве с ним всех личных и товарищеских отношений. Можно себе

представить, как накипело у больного на сердце, если он решился на такой крайний шаг!.. А между тем подлинный "сталинизм" развернулся только после смерти Ленина.

Нет, личная ненависть -- слишком узкое, домашнее, комнатное чувство, чтоб оно могло оказать воздействие на направление исторической борьбы, неизмеримо перерастающей каждого из участников. Разумеется, Сталин заслуживает самой суровой кары и как могильщик революции, и как организатор неслыханных преступлений. На эта кара не есть самостоятель-ная цель, и для нее не существует особых методов. Она дол-жна вытечь -- и вытечет! -- из победы рабочего класса над бюрократией. Этим я вовсе не хочу умалить лежащую лично на Сталине ответственность. Наоборот, именно потому, что его преступления так беспримерны, отвечать на них террористическим актом не может придти в голову ни одному серьезному революционеру. Только историческая катастрофа сталинизма в результате революционной победы масс может доставить не только политическое, но и нравственное удовлетворение. А эта катастрофа неизбежна.

Чтоб закончить с "ненавистью" и "жаждой власти", мне приходится прибавить, что несмотря на личные испытания последнего периода, я бесконечно далек от той психологии "отчаянья", какую навязывает мне советская печать, сталинская прокуратура и их неосторожные или неуемные "друзья" на Западе. Ни один день за эти тринадцать лет я не чувствовал себя ни сломленным, ни побежденным. Ни. на один день я не переставал глядеть на клевету и клеветников сверху вниз. В школе великих исторических потрясений я учился и, думается мне, научился измерять ход развития его собственным, внутренним ритмом, а не коротким метром личной судьбы. К людям, которые способны видеть жизнь в черном цвете только потому, что они потеряли священный министерский пост, я могу питать лишь ироническое сожаление. Движение, которому я служу, проходило на моих глазах через периоды подъемов, спусков и новых подъемов. Сейчас оно далеко отброшено назад. Но в объективных условиях мирового хозяйства и мировой политики заложены условия нового гигантского подъема, который далеко оставит позади все предшествующие. Ясно предвидеть это будущее, готовиться к нему через все трудности настоящего, содействовать формированию новых марксистских кадров -- выше этой задачи для меня нет ничего... Остается только извиниться перед читателем за эти чисто личные признания: они вынуждены самим существом судебного подлога.

5 января, семнадцатый день пути. После эпизодического поражения петербургских рабочих в июле 1917 года правительство Керенского114 объявило Ленина, меня и ряд других большевиков (Сталин не попал тогда в их число только потому, что

им никто не интересовался) агентами немецкого генерального штаба. Опарой обвинения явились показания прапорщика Ермоленко115, агента царской контрразведки. На первом после "разоблачения" заседании большевистской фракции Совета царило настроение подавленности, недоумения, почти кошмара. Ленин и Зиновьев уже скрылись. Каменев был арестован. "Ничего не поделаешь, -- говорил я в своем докладе, -- петербургских рабочих побили, большевистскую партию загнали в подполье. Соотношение сил сразу изменилось. Все темное, невежественное полезло наверх. Прапорщик Ермоленко стал вдохновителем Керенского, который немногим выше его. Придется нам пройти через эту непредвиденную главу... Но когда массы поймут связь между клеветой и интересами реакции, они повернутся в нашу сторону". Я не предвидел тогда, что Иосиф Сталин, член ЦК большевистской партии, обновит через 18 лет версию Керенского--Ермоленко!116

Ни один обвиняемый из числа старых большевиков не признал своей "связи" с гестапо. Между тем они не были скупы на признания. Каменеву, Зиновьеву и другим воспрепятствовали следовать до конца за ГПУ не только остатки самоуважения, но и соображения здравого смысла. По их диалогу с прокурором относительно гестапо нетрудно восстановить тот торг, который велся за кулисами во время судебного следствия. "Вы хотите опорочить и уничтожить Троцкого? -- говорил, вероятно, Каменев. -- Мы вам поможем. Мы готовы представить Троцкого организатором террористических актов. Буржуазия в этих вопросах плохо разбирается, да и не только буржуазия: большевики... террор... убийства... жажда власти... жажда мести... Этому могут поверить... Но никто не может поверить, что Троцкий или мы, Каменев, Зиновьев, Смирнов и пр., связаны с Гитлером. Перейдя все пределы вероятия, мы рискуем скомпрометировать и обвинение в терроре, которое, как вы сами хорошо знаете, тоже не воздвигнуто на гранитном фундаменте. К тому же обвинение в связи с гестапо слишком напоминает клевету на Ленина и того же Троцкого в 1917 году..."

Предположительная аргументация Каменева достаточно убедительна. Сталина она, однако, не поколебала: он ввел в дело гестапо. Первое впечатление таково, что злоба ослепила его. Но это впечатление, если и не ошибочно, то односторонне. У Сталина тоже не было выбора. Обвинение в терроре само по себе не решало задачи. Буржуазия подумает: "Большевики уничтожают друг друга; подождем, что из этого выйдет".

Что касается рабочих, то значительная часть их может сказать: "Советская бюрократия захватила все богатства и всю власть и подавляет каждое слово критики, -- может быть, Троцкий и прав, призывая к террору. Наиболее горячая часть советской молодежи, узнав, что за террором стоит авторитет

хорошо знакомых ей имен, может действительно повернуть на этот неизведанный еще ею путь".

Сталин не мог не предвидеть опасных последствий собственной игры. Именно поэтому возражения Каменева и других на него не действовали. Ему необходимо было утопить противников в грязи. Ничего более действительного, чем связь с гестапо, он придумать не мог. Террор в союзе с Гитлером! Рабочий, который поверит этой амальгаме, получит навсегда прививку против "троцкизма". Трудность только в том, чтоб заставить поверить...

Ткань процесса, даже в той приглаженной и фальсифицированной форме, в какой она выступает из официального "Отчета" (Изд. Народного комиссариата юстиции), представляет такое нагромождение противоречий, анахронизмов и просто бессмыслицы, что одно лишь систематическое изложение "Отчета" разрушает все обвинение. Это не случайно. ГПУ работает вне контроля. Никаких трений, разоблачений, неожиданностей опасаться не приходится. Полная солидарность прессы обеспечена. Следователи ГПУ рассчитывают гораздо больше на устрашение, чем на собственную изобретательность. Даже как подлог процесс груб, нескладен, местами непроходимо глуп. Нельзя не отметить, что дополнительную печать глупости накладывает на него всемогущий прокурор Вышинский, бывший провинциальный адвокат из меньшевиков.

И все же замысел чудовищнее исполнителя. Тот факт, например, что важнейший свидетель против меня, единственный из старых большевиков, который будто бы непосредственно посетил меня за границей, именно Гольцман, имел несчастье назвать в качестве проводника моего сына, которого в Копенгагене не было, и выбрать местом свидания отель "Бристоль", которого давно нет на свете, -- этот и подобные факты имеют, с чисто юридической точки зрения, решающее значение.

Но для всякого мыслящего человека, не лишенного психологического и нравственного чутья, нет, в сущности, надобности в этих "маленьких" дефектах большого подлога. Узор фальшивой монеты может оказаться лучше или хуже выполненным. Но стоит ли разбираться в узоре, если, взяв монету на ладонь, я могу уверенно сказать: она легковесна, или, бросив ее на стол, я обнаружу, что она звучит глухим звуком "амальгамы", Утверждение, будто я мог вступить в союз с гестапо, чтоб убить сталинского чиновника Кирова, настолько глупо само но себе, что умный и честный человек не захочет даже разбираться в подробностях сталинского подлога.
[1] [2] [3] [4]