Давидович. Дневники и письма (10)

Муниципальные выборы свидетельствуют, правда, об известной "стабильности" политических отношений. Факт этот на все лады подчеркивается всей прессой, хоть и с разными комментариями. Однако же было бы величайшей глупостью верить в эту "стабильность". Большинство голосует, как "вчера", потому что надо же как-нибудь голосовать. Ни один из классов еще не принял окончательно новой организации. Но она навязывается всеми объективными условиями, и штабы для нее уже готовы, по крайней мере, у буржуазии. "Разрыв постепенности" в этом процессе может наступить очень быстро и во всяком случае произойдет очень круто.

Норвегия, конечно, не Франция: неизвестный язык, маленькая страна, в стороне от большой дороги, запоздание с почтой и пр. Но все же гораздо лучше, чем Мадагаскар. С языком можно будет скоро справиться настолько, чтоб понимать газеты. Опыт норвежской Раб[очей] партии представляет большой интерес и сам по себе, и особенно накануне прихода к власти Labour Party в Великобритании.

Конечно, в случае победы фашизма во Франции скандинавская "траншея" демократии продержится недолго. Но ведь при нынешнем положении дело вообще может идти только о "передышка" .

* * *

В последнем письме, которое Н. от него получила, Сережа как бы вскользь писал: "Общая ситуация оказывается крайне тяжелой, значительно более тяжелой, чем можно себе представить..." Сперва могло казаться, что эти слова носят чисто личный характер. Но теперь совершенно ясно, что дело идет о политической ситуации, как она сложилась для Сережи после убийства Кирова, и связанной с этим новой волне травли (письмо написано 9 декабря 1934 г.). Нетрудно себе действительно представить, что приходится ему переживать -- не только на собраниях и при чтении прессы, но и при личных встречах, беседах и (несомненно!) бесчисленных провокациях со стороны мелких карьеристов и прохвостов. Будь у Сережи активный политический интерес, дух фракции -- все эти тяжелые переживания оправдывались бы. Но этой внутренней пружины у него нет совершенно. Тем тяжелее ему приходится...

Я снова занят дневником, потому что не могу заняться ничем другим: приливы и отливы работоспособности получили очень острый характер...

Прошлым летом, когда мы кочевали после барбизонского изгнания, нам с Н. пришлось разделиться: она оставалась в Париже, я переезжал с двумя молодыми товарищами из отеля в отель. За нами по пятам следовал агент Surete generale. Остановились в Chamonix. Полиция заподозрила, очевидно, какие-то умыслы с моей стороны в отношении Швейцарии или Италии и выдала меня газетчикам: [Raymond] M[olinier]188, в парикмахерской, рано утром, прочитал в местной газете сенсационную заметку о нашем местопребывании: Н. только что приехала ко мне из Парижа. Прежде чем заметка успела произвести необходимый эффект, мы успели скрыться. У нас был маленький, довольно ветхий "Форд",-- его описание и номер появились в печати. Пришлось избавиться от этого авто и купить другое, тоже "Форд", но другого, более старого типа. Только после этого Surete догадались передать, что мне не рекомендуется останавливаться в пограничных департаментах. Мы решили снять дачное помещение в непограничном месте. Но на поиски надо было положить две-три недели: не ближе 300 км от Парижа, не ближе 30 км от департаментского центра, не в промышленном районе и т. д. -- таковы были условия полиции. На время поисков решили поселиться в пансионе. Но эта оказалось не так просто: по собственным документам мы прописаться не могли, по фальшивым документам не соглашалась полиция. С франц[узских] граждан, правда, не требуют документов, но в пансионе с общим табльдотом [table d'hote] нам трудно было бы сойти за французов. И вот для такого скромного дела, как поселение на две недели в скромном загородном пансионе, под надзором агента Surete, нам пришлось прибегнуть к весьма сложной комбинации. Мы решили себя выдать за франц[узских] граждан иностранного происхождения. Для этой цели мы привлекли, в качестве племянника, молодого французского товарища с голландской фамилией189. Как избавиться от табльдота? Я предложил облечься в траур и на этом основании есть у себя в номере. "Племянник" должен был есть за общим столом и следить за движением в доме.

План этот встретил, прежде всего, сопротивление Н.: облечься в траур и притворяться -- она воспринимала это как нечто оскорбительное по отношению к самой себе. Но выгоды плана были слишком очевидны: пришлось покориться. Наше вселение в дом произошло как нельзя лучше. Даже жившие в пансионе три южноамериканских студента, мало склонные к дисциплине, умолкали и почтительно кланялись людям в трауре. Я был лишь несколько удивлен висевшим в коридоре гравюрам: "Королевский кавалерист", "Прощание Марии Антуанетты с детьми" и другие в таком же роде. Дело скоро разъяснилось. После обеда "племянник" прибыл к нам очень встревоженным: мы попали в роялистский пансион! Action Francaise -- единственная газета, которая признается в этом доме. Недавние кровавые события в городе (антифашистская манифестация) накалили политические страсти в пан

сионе. В центре роялистской "конспирации" стояла хозяйка, на+ гражденная медалью сестра милосердия империалистической войны: она поддерживала тесные личные связи с роялистскими и фашистскими кружками в городе. На следующий день в пансион вселился, как полагается, агент Surete G[arneux], защитник республики по должности. Как раз в эти недели Leon Daudet190 вел в Action Francaise бешеную кампанию против Surete, как против шайки мошенников, изменников и убийц. Daudet обвинял, в частности, Surete, в том, что она убила его сына Филиппа, Агент Surete, лет 45, оказался в высшей степени светским человеком: он везде бывал, все знал, и мы с одинаковой легкостью [могли] вести беседу о марках автомобилей и вин, о сравнительном вооружении разных стран, о последних уголовных процессах, как и о новейших произведениях литературы. В вопросах политики он стремился держаться с тактической нейтральностью. Но хозяин пансиона (вернее, муж хозяйки), разъездной коммерческий представитель, неизменно искал в нем сочувствия своим роялистским взглядам. -- Все-таки Action Francaise -лучшая французская газета! -- G[arneux] отвечал примирительно: Шарль Моррас191 действительно заслуживает уважения, это отрицать нельзя, но Daudet недопустимо груб. -- Хозяин учтиво настаивал: конечно, Daudet бывает грубоват, но он имеет на это право: ведь эти негодяи убили его сына!

Надо сказать, что G. принимал ближайшее участие в "деле" юноши Филиппа Daudet, таким образом, обвинение направлялось против него лично. Но G. не терял достоинства и тут: "С этим я не согласен, -- отвечал он ничего не подозревавшему хозяину, -- каждый из нас останется при своем мнении". Наш "племянник" передавал нам после каждого repas192 эти мольеровские сцены, -- и полчаса веселого, хотя и придушенного смеха (ведь мы были в трауре), вознаграждали нас хоть отчасти за неудобства нашего существования... По воскресеньям мы уходили с Н. "на мессу" -- на самом деле на прогулку: это укрепляло в доме наш авторитет.

Как раз во время нашего пребывания в пансионе еженедельник I/illustration опубликовал большой фотографический снимок нас обоих с Н. Меня узнать было нелегко, благодаря сбритым усам и бороде и измененной прическе, но Н. выступала на снимке очень хорошо... Помнится, по поводу этой фотографии был даже какой-то разговор о нас за столом. Первым забил тревогу G. "Надо немедленно уезжать!" Ему, видимо, вообще надоело в скромном пансионе. Но мы выдержали характер и оставались под роялистской кровлей до снятия дачи.

Тут нам опять не повезло. Префект департамента разрешил (через ведшего с ним переговоры французского товарища [R.] M[olinier]) селиться где угодно, на расстоянии 30 км от города. Но когда М. сообщил ему адрес уже снятой дачи, префект воскликнул: "Вы выбрали самое неудачное место, это клерикальное

гнездо, мэр -- мой личный враг". Действительно, на нашей даче (скромный деревенский дом) во всех комнатах висели распятия и благочестивые гравюры. Префект настаивал, чтобы мы переменили квартиру. Но мы уже заключили с владелицей договор; разъезды и смены квартир и без того разорили нас. Мы отказались покинуть дачу. Недели через две после этого в местном шантанном еженедельнике появилось сообщение: Т[роцкий] с женой и секретарями поселился в таком-то месте. Адрес не был дан, но район в несколько квадратных километров был указан совершенно точно. Не могло быть сомнений в том, что это маневр префекта и что следующим его действием будет указание точного адреса. Пришлось спешно покидать дачу...
[1] [2] [3] [4]