Ветка Палестины (1)
[1] [2] [3] [4]-- Было что от моих?
Московский дядя покачал головой. Оглядел Полину с ног до головы, стащил с себя огромные армейские валенки.
-- Надевай!
В этих жарких, как печка, солдатских валенках сорок четвертого размера (потом ей завидовал весь курс) Полина на другой день явилась к Костину.
- Забежанская? - сказал Костин невозможно спокойно, как будто только вчера расстались. - Опаздываешь. Иди занимайся!
Помявшись, Полина призналась: пропуска в Москву у нее нет. Но нельзя ли ей посещать лекции .... без московской прописки?
Костин покряхтел, поскреб ногтями в затылке, боязливо поглядел куда-то в окно - видимо, оттуда и могли дать ему за такие дела по его лысому темени -- и выстукал на огромной, черной, как катафалк, машинке приказ. Зачислить на работу. Выдать рабочую карточку.
"Без добрых людей я бы околела", -- сказала мне Полина через много лет.
Я не спорил.
Глава третья
Кривой Рог брали дважды: в январе, а потом в марте тысяча девятьсот сорок четвертого года.
Полина писала во все концы -- родителям, подружкам-одноклассницам, в райком. Ответа ни от кого не было.
Этой зимой ей исполнилось двадцать лет. В день рождения она сидела одна перед железной печуркой и писала письмо подруге: "Четыре года не видеть родных! Мне хочется кричать. Такой день , а я всем чужая
Вечером появился длинный Владислав, Владя, милый недотепа, аспирант-физик, единственный, кто вспомнил о ее дне рождения. Он держал в тонких руках кулек с крупой и несколько морковок.
Продекламировал в дверях как-то лихорадочно весело: - "...две морковки несу за зеленый хвостик!..."
Владя был добр, самоотверженно выносил Полинкину угрюмость. Ей было жаль Владю, а сегодня даже больно, что из-за нее хороший человек мучится.
Владя был полон решимости добиться ответа "сейчас или никогда" , ни разу даже не обмолвился сакраментальным "мама сказала....", но в конце концов был выпровожден с очищенной морковкой в руке.
...Вдруг позвонили в лабораторию из деканата: "Беги скорее - тебе письмо из дому! Два письма!.."
Она прибежала, рабочий халат вразлет, схватила конверты. На одном почерк брата.
Письмо было старое-престарое. Не успели отправить?! В конверте те же фотографии -- отца и мамочки. "На долгую память..." Почерк брата, родители редко писали, стесняясь своей малограмотности. Внизу приписка: "Я не могу дождаться той минуты, когда получу от тебя телеграмму и выйду тебя встречать..."
На втором конверте почерк чужой. Полина разорвала конверт, вынула сложенные листки. Глаза скользнули по фразе: "....Мама просила показать тебе, где они похоронены ...."
Полина быстро перевела взгляд на письмо брата, которое по-прежнему держала в руках. "....Не могу дождаться той минуты, когда... выйду тебя встречать..."
Полина вернулась в лабораторию, держась за столы. Глаза ничего не видят. Все расплывается. В колбе идет реакция с натрием. Чуть что - рванет осколков не соберешь...
Никто не сказал Полине: "Оставь!" Но за ее спиной стояли наготове лаборантка тетя Варя и угрюмый старик - профессор Юрьев, ведавший студенческим практикумом.
В мыслях одно было: "За что? За что?! За то, что - евреи?"
Этот вечер был праздничный. Освобождена Одесса. Над Кремлем салют. Университет освещен фейерверками. Небо над головой стало плотным, это была небесная твердь; и ракеты расшибались о жесткое средневековое небо, рассыпаясь зелеными, красными, синими искрами.
Сил не было оставаться в Москве. Домой! Домой! Хоть на неделю. Добилась пропуска в прифронтовую полосу. Костин помог.
...Полина, с котомкой за плечами, соскочила с подножки на станции Червоное, последней перед Кривым Рогом.
Было раннее утро. Отгрохотал последний вагон. И стало слышно, как засвистал ветер в руинах, громоздившихся на месте некогда акку-ратной беленькой станции. Красная кирпичная во-докачка, выщербленная осколками снарядов, высилась одиноко посреди голой степи.
Пустырь, на котором стояла Полина, осветила узкая, с военными наглазниками, фара. - В Широкое?
В кузове желтела пшеничка. Оказывается, из Широкого вывозили зерно, которое немцы не успели сжечь.
- Хлиб буде - весело крикнул парнишка-шофер. - Факельщики подпалили жито и побегли, а мы гуртом как навалимся с лопатами. Гуртом чего не сладишь... Ты чего не улыбнешься?
Полина стояла в кузове, держась за кабину. Ветер бил в глаза, обдавая прелым зерном, горьковатым кизячным дымком, сладким липовым запахом. Ветер из Широкого...
Полина видела его таким, каким оставила. Мазанки хоронились в яблоневом цвету, почти не-различимые. Махровая сирень наступала на прохожих сквозь плетни, и, чтоб пройти к соседу, надо было отстранить белую кипень.
Машина прикатила в Широкое, и Полинка огляделась ошеломленно.
На центральной улице, по которой тащилась, трясясь по изрытой земле, полуторка, были спилены все деревья. Все телеграфные столбы. Нет, не повалены артиллерийским огнем. Спилены. Длиннющая, казалось в детстве, нет ей конца - краю, улица стала голой, и старые, вросшие в землю мазанки и накрененные, на одной петле, облезлые калитки - все обнажено.
Машина подвезла до самого крыльца. Дом цел! Дверь нараспашку. Остановилась у двери в смятении, в ужасе, заставила себя переступить порог, на котором был брошен знакомый истертый коврик.
Половина хаты, в которой они жили, была только что побелена. Потому и дверь раскрыли. Сохла побелка.
Пустые, выбеленные для новых жильцов комнаты. .. Медленно прошла по скрипучим половицам. В спальню. Там, где раньше стояли кровати, краска не облезла. Свежевымытые доски поблескивали желтизной. Посреди комнаты - как две желтые плиты.
Полинке показалось, что увидела наяву... Стоят две кровати, между ними низкая самодельная тумбочка, остро пахнущая сосной, - отцовское изделие. Запахи родного дома! То ли засушенным чебрецом пахнет, который в глиняной вазочке на столе, у большого зеркала, то ли осыпавшимися на подоконник желтыми лепестками хризантем. Нет, всеми цветами вместе: густой, ярко-зеленой китайской розой, вьющимся "паучком"... На тумбочке, как всегда, шахматы. Худенький, лобастый, очень серьезный для своих десяти лет Фима, затворник, тихоня, сидит возле шахмат, воюя и за себя, и за своего противника. "Зараз тоби дам!.. На тоби*".Полинка вскрикнула, сделав усилие, чтобы вернуться назад, на сырой, целительный ветер.На дворе зарыдала в голос прибежавшая откуда-то хозяйка. - Мы ни в чем не виноватые! У Полинки не было сил и слова вымолвить, лишь коснулась благодарно ее голой руки: бабий крик возвратил ей и этот голый, чисто выметенный двор, и острый запах побелки, вытеснивший все осталь-ное. Она хотела только узнать, не сохранились ли фотографии. Семейные карточки... А? Ни одной?.. Почему? Хозяйка вроде не слыхала задрожавшего голоса Полинки. Всхлипнула яростно: - Мы ни в чем не виноватые!
Полинка настороженно, словно по талому льду, пошла к соседям.
Соседи были Мухины. Родители снимали у них Незадолго до войны полдома. Одна махонькая кухонька на две семьи. Ладили. Мухины были как свои. Любка Мухина стала учительницей. Фиму учила.... А подняться на крыльцо не было сил. Наконец постучала. В комнатах не выметено. Душно. Бог мои' Окно завешено маминым платком, одеяло с маминой кровати, и дорожка наша, полосатая...Любкина кровать не прибрана, ее войлочные тапки раскиданы: видно, Любка опаздывала на урок.
Любки и в самом деле не было. Только ее сестра. Полинка не могла понять, чего она мелет. О род-ных ни полслова, одно лишь твердит запальчиво, будто оправдываясь:
- Вы в Москве думаете, нам тут легко жилось. А мы чуть не сгинули. Дерева жгли, столбы. - Обронила скороговоркой, как о пустяке: - На пло-щади вчера полицая повесили. Который твоих убивал. - И снова зачастила про дерева... У Полинки во рту пересохло.
- Любка-то... жива? Или и ее...
- Любка-то? Любка-то? А что?..
Дверь распахнулась настежь. Вбежала, прогремев сапогами, одноклассница Нина Полуянова, исхудалая - кожа да кости, порывистая, как всегда. Схватила Полинку за руку.
- Пошли! Быстрее отсюда! Все расскажу! - Гла-за у Нины огромные, навыкате, как от базедовой болезни, обжигающие, в них боль, крик: "Зачем ты здесь?! "
До ее дома на другом конце главной полуразрушенной улицы бежали, перескакивая через снарядные воронки, рытвины. Полина только успела выговорить в тревоге, задыхаясь:
~ Так Мухины ж... Они - наши соседи.
- Были соседями! -жестко оборвала Нина и обожгла базедовыми глазами: -Забудь о том! "Соседи"!
Полинка отстала, озираясь по сторонам. Никак не могла привыкнуть к обезображенной улице - одни грязно-серые пеньки.
И люди... Словно людей не осталось. Сломали. По дороге попадется кто смотрит остолбенело. Вроде Полинка с того света заявилась. А старик один, школьный сторож, заметил ее, перекрестился и затрусил в калитку.
Другие не бегут, но глаза отводят.
У колодца Полинка увидела молодицу в широкой украинской юбке, со стричкой, остановилась потрясенно. На молодице были желтые мамины туфли. Мамины? Таких, с никелированной пряжкой, здесь не продавали. Дядя московский привез.
Молодица заметила, что на нее смотрят, вгляделась в свою очередь в Полинку и швырнула в ожесточении пролившееся ведро.
- Зараз скидать? Или когда застрелишь? Теперь твое время, жидовка!
Нина взглянула на догнавшую ее Полинку и схватила ее за руку:
- Не отставай! Тут можно и пулю схлопотать...
У соседнего дома к Полинке подбежали двое мальчишек в коротеньких, не по росту, рубашонках. Произнесли в один голос, широко раскрыв глаза:
- А вы у нас были вожатой!
Ребята за эти годы так вытянулись, что Полинка их не узнала. Обняла за худые плечи с выпирающими лопатками.