Штрафники (22)
[1] [2] [3] [4]То ли оттого, что Сашка, а не кто иной пленил этого немца (а пленного той зимой порой и разведгруппы не ухватывали, потеряют половину людей, а немца нет как нет), то ли еще отчего (в психологию комбата автор не углублялся, что жаль), но только комбат... отвернул глаза и, к изумлению своего ординарца, пошел назад, бросив на ходу:
- Немца отвести в штаб бригады...
У Сашки засекся голос ответить "есть!", снял каску, обтер пот со лба и подумал, коли живой останется, день этот будет для него "самым памятным, самым незабывным".
Много и другого совершил Сашка и по долгу службы, и по дружбе, но чтоб на безоружного рука не поднялась - такого в советской литературе за последние сорок лет не было. Это заметили почти все рецензенты, вспомнив Веньку Малышева из повести Нилина "Жестокость", но запамятовав почему-то Эммануила Казакевича и его повесть "Двое в степи".
Конвойный Джурабаев из этой повести отказался стрелять в осужденного лейтенанта Огаркова, которого забыли при отступлении. Так и не убил, как ему разводящий ни намекал. Даже разделил со смертником кашу, принесенную только ему, часовому.
Слепая механическая жестокость государства чужда и Сашке, и Джурабаеву, не воспринимается ими - трудно ли представить себе, какова была все эти годы атмосфера в стране, если за сорок лет, от "Двое в степи" Казакевича в сороковых до "Сашки" Вяч. Кондратьева в восьмидесятых, никто на теме расправы с безоружным не задержался ни на миг...
Сравни эти книги, читатель, и у тебя появится полное ощущение времени, которое с одинаковым бездушием уничтожало и своих, и чужих, отбросив за ненадобностью даже само представление о человечности.
Правда бессмысленного побоища подо Ржевом долгие годы была скрыта от советского читателя. Был разрешен лишь горестный вздох Твардовского: "Я убит подо Ржевом..."
Кондратьева эта война догнала полвека спустя...
Немец не убил, бандит не тронул - сам себя порешил. Из старого пистолета. "Безысходность", говорят газеты, каждая трактуя безысходность по-своему. "Правда" - как неприятие дней сегодняшних, властей нынешних, авторы, близкие Кондратьеву по духу - как неприятие Кондратьевым тех путей, на которые поворачивает страна, никогда не знавшая свободы...
Выбор пути - дело труднейшее в стране, где даже цифры погибших и пропавших без вести на войне почти полвека считаются государственным секретом, и вместо них выдается, время от времени, лагерная липа: то семь миллионов осталось на поле боя, то двадцать, то двадцать шесть миллионов (последнее откровение), а по глухим дорогам раскиданы сотни тысяч, возможно, миллионы так и не захороненных солдат, и приходится властям обращаться за помощью к пионерам-тимуровцам и прочим энтузиастам, путешествующим по российскому захолустью...
У каждого писателя, как у летчика, есть своя рекордная высота. Высота Вячеслава Кондратьева - правда "Сашки"; правда отнюдь не только "окопная", а - глубоко и непримиримо враждебная всем российским диктаторам, которые уничтожали своих подданных миллионами...
Так что видим, заступничество русского писателя Вячеслава Кондратьева и за Виктора Некрасова, выброшенного из страны, и за малые народы, которых травят изо всех углов, вовсе не случайность в его трудной биографии. И он сам, и его герой Сашка безоружного в обиду не дадут...
США. 1988, 1998
УНИКАЛЬНАЯ КНИГА
24 июля 1942 года в ставке под Винницей Гитлер дал интервью, в котором повторил слова Сталина, до времени пролежавшие под спудом: "Сталин в беседе с Риббентропом также не скрывал, что ждет лишь того момента, когда в СССР будет достаточно своей интеллигенции, чтобы полностью покончить с засильем в руководстве евреев, которые на сегодняшний день пока еще нужны".
Это "полностью покончить", по свидетельству истории, оказалось не чем иным, как вторым изданием гитлеровского "окончательного решения"...
Но у Иосифа Сталина был свой путь, свои неизменные методы сотворения нового мира. Чтобы "полностью покончить", он считал необходимым вначале добиться признания самих евреев - актеров, писателей, врачей - в антинародной деятельности.
И поначалу ему удавалось порой добиться такого признания, нелепого и страшного самооговора. Читать об этом мучительно тяжело. Но московский литератор Александр Борщаговский, или Борщагивский, как называл его Соломон Михоэлс, подружившийся с ним еще в послевоенном Киеве, автор многих книг, сценариев кинокартин "Три тополя на Плющихе", "Дамский портной", посчитал своим писательским и человеческим долгом исследовать все 42 объемистых тома следственного дела "Еврейского Антифашистского комитета", 8 томов расстрельного процесса и многие тома "переследования". Никаких неясностей и секретов, связанных с убийством Соломона Михоэлса и других деятелей еврейской культуры, более не осталось.
Документальная книга Борщаговского названа точно: "ОБВИНЯЕТСЯ КРОВЬ".
По делу Еврейского Антифашистского комитета было арестовано пятьдесят человек, в том числе жена Молотова Жемчужина, что держалось в тайне даже от машинисток МГБ: ее имя вписывалось в протоколы чернилами.
Методы шельмования невинных людей были стереотипными, широко "прокатанными" еще в кровавых тридцатых: редакторов еврейских газет в Нью-Йорке Гольдберга и Новака, демократов, людей просоветских взглядов, побывавших в СССР, объявили шпионами. А затем всех, встречавшихся с ними, естественно, агентами всевозможных разведок.
Как выколачивались признания, можно было бы и не упоминать (и без того ясно!), не окажись в делах впечатляющего свидетельства Абакумова, бывшего министра государственной безопасности, заключенного своим заместителем Рюминым в тот же карцер, в котором ранее держали жертв этого сталинского министра.
"Ночью 16 марта меня схватили и привели в так называемый карцер, а на деле, как потом оказалось, это была холодильная камера с трубопроводной установкой, без окон... размером в два метра. В этом страшилище, без воздуха, без питания (давали кусок хлеба и две кружки воды в день), я провел восемь суток. Установка включалась, холод все время усиливался. Я много раз... впадал в беспамятство... Этот каменный мешок может дать смерть, увечье и страшный недуг. 23 марта это чуть не кончилось смертью меня чудом отходили..."
Но даже холодильные камеры не могли вырвать у писателей и актеров нужные Сталину показания. Куда более помогли палачам добровольные свидетельства поэта Ицика Фефера. Они-то и определили ход иезуитского процесса. В самом конце его, на закрытом заседании, Ицик Фефер сообщил суду, что много лет был осведомителем МГБ и потому он добровольно, "без карцера и пыток", сообщил о преступном заговоре.
В своих "признаниях" Фефер оклеветал более ста деятелей культуры. Кстати, у него и до этого процесса был большой практический опыт доносительства. Он выдавал Лубянке всех, кто слал в Еврейский Антифашистский комитет "националистические письма", жалобы на дискриминацию или, того хуже, желание немедленно отправиться на защиту новорожденного Израиля. Сколько сотен и тысяч людей ушли, благодаря ему, в тюрьмы?!
И вот подвернулась возможность расправиться и с убитым Михоэлсом, своим давним недругом в искусстве. Он немедля окрестил его главой сионистского заговора, торгующего родиной.
"Никогда еще покушение Сальери на Моцарта, - пишет в своей книге Александр Борщаговский, - не было столь изощренным и страшным, вдобавок еще и опирающимся на государственную власть".
Он исследует психологию этого современного Сальери, неистового в своей "социалистической заносчивости", который без устали третирует талантливых российских коллег как "реакционных" и "местечковых", не понявших в своей ограниченности, что "Советский Союз навсегда похоронил проклятый "еврейский вопрос"; не устраивают "народного поэта" и классики национальной литературы. ("Бялик и Фруг залили своими слезами всю еврейскую литературу".)
Вульгаризация, слепая поддержка "Правдой" и литжурналами своих "социально близких" бездарей - всего того, что несли советской культуре "авербаховщина", "рапповщина", дали и здесь ядовитые побеги. Поверив в свою пролетарскую исключительность, Фефер шел к предательству, как на подвиг.
Показания Фефера не проверялись, они "не вызывали у следователей сомнений". Какие могут быть сомнения, когда осведомитель признается даже в том, что Еврейский Антифашистский комитет пытался расселить в северном, степном Крыме еврейские колхозы с единственной целью дать американцам плацдарм для нападения на СССР. Золотой человек Фефер!
Поэты и писатели, брошенные властью на скамью подсудимых, были обескуражены, растеряны. У них не было иллюзий по поводу МГБ, но - Фефер?! Свой брат-литератор! "Пролетарский поэт", но все же - поэт... Зачем ему было оговаривать и самого себя, и Михоэлса будто их завербовали в Америке?! Даже прозорливый мудрый Лозовский, ученый-международник, бывший зам. министра иностранных дел и руководитель Информбюро, вначале, по его словам, играл по партитуре Фефера. "Хотел дожить до суда", сообщил он.
Лишь на суде Лозовский был беспощаден к палачам, едок, ироничен:
- Это мое последнее слово, может быть, последнее в жизни! Мифотворчество о Крыме представляет собой нечто совершенно фантастическое, тут применимо выражение Помяловского, что "это фикция в мозговой субстракции"... Обвинения Фефером всего и вся - "это клеветническая беллетристика. И это легло в основу всего процесса, это же явилось исходным пунктом всех обвинений, в том числе в измене... Президиум Еврейского Антифашистского комитета признан шпионским центром, это - вздор".
[1] [2] [3] [4]