Ряженые (2)

Вскоре выяснилось и более важное: Саддам Хусейн выстрелил по Израилю тридцать девять раз. Тридцать девять "Скадов" разрушили и сожгли в Тель-Авиве немало домов. И... не погиб от них ни один еврей. Правда, два старика скончались от инфарктов: пожары за окном, крики; но сами ракеты не настигли ни одного еврея. Воля Божья! - сказал самому себе Юра убежденно. Бог хранит Израиль...

Естественно, на курсах гидов Юра так потянулся к профессору-раввину Бенджамину, который даже разрешил ему брать книги по истории из своей домашней библиотеки: рав Бенджамин любил энтузиастов, а уж энтузиастов-"профи.." - тем более.

Господи, какое это было сладкое время - учебные поездки будущих гидов! - Открытие своей новой Родины. За каждым поворотом - иной ландшафт, иной климат. Цепь зеленых Иудейских гор, серо-желтый песок Негева, густые, почти как в российских дебрях, леса севера, римская Кейсария, где каменные ступени амфитеатра видели бои гладиаторов, прозрачные воды Тивериады, окрашенные некогда крестоносцами в цвет крови. По преданию, ступал, по прозрачным водам и Иисус "по морю, аки по суху".

А чудо горы Кармель! К Кармель подкатили затемно. Остановились у подножья горы, скрытой влажным душноватым мраком. Движение проглядывается лишь внизу. Там море корабельных огней. Ночь-не ночь, мотают портовые краны своими электрическими головами. К полуночи похолодало. Дышалось легче... Вырвался из туч белый месяц. Гора стала таинственно-голубой, чуть слепящей, живой. Лунная соната, а не гора. Почти Бетховен. Воистину прекрасно, но... все же не так, чтобы дыхание перехватило. В России, на отрогах Саян, не хуже.

Белый месяц над головами, кстати, лежит непривычно. Как собачка на спине. Рожками кверху. Ох, далеко отчалили от "доисторической"!.. Покемарили до утра: не раз слышали: "Если не видели рассвета на горе Кармель, вы не видели Израиля..." Желто-багровое солнце выплывало не торопясь. Знало ждут... Медленно приоткрывается огромная, крутая гора, - загорается полосами, - внизу, у Хайфы - ярко-зеленая, травянистая, выше полуоголенная, желтая, сверкающая... И вдруг пропадает ощущение, что перед глазами гора по имени Кармель. Остается кружащее голову ощущение первозданности мира. Во всем его многоцветьи и сиянии. Здесь, сейчас, Бог начал сотворение и земной тверди, и синего океана над головой. Бледнеют, тушуются звезды... Вот оно, начало начал... И это ощущение уж не оставляет. Израиль - мир первозданный...

Юра каждый раз жил этим чувством, высоким, праздничным, покидая голубой, с огромными стеклами, туристский автобус, возивший начинающих гидов по местам их будущей работы. Святая земля! В те дни и вызвал Марийку и Игорька. Пусть и они порадуются...

И через год, когда пересек в туристских автобусах страну вдоль и поперек, побывал всюду, и не раз, это ощущение не ослабело, не стерлось. Что показалось ему даже странным. Святая страна. Поистине!

Как только получил первую зарплату, как экскурсовод по Святым местам, вторично вызвал Марийку и Игорька. "Дурака не валяй, вези Игорька, написал. - Это чудо-страна!"

Марийка почему-то снова не ехала. Ее верная подруга прислала письмишко: "загуляла..."

Юре каждую ночь снилась его "загулявшая" Марийка; все чаще такой, какой, бывало, являлась на свидание с ним: в неизменном ситцевом платьишке в полоску, застегнутом у горла английской булавкой; до утра видел, точно вживе, ее смеющееся сметанно - белое лицо, и длинные, косоватые, с хитринкой, глаза-щелки, от отца, ушедшего от постоянно гастролирующей жены-актрисы. Налитые губы Марийки, не нуждающиеся в помаде, пахли свежей, в каплях утренника, травой. Звони - не звони будильник, просыпаться в эти минуты Юра не желал.

Он знал, не "загуляла" его красавица-белянка, а мать и бабка, так их и этак! отговаривают ее лететь куда - никуда. На дикий восток, в евреи. Впрочем, Марийку они бы отпустили, но без Игорька им тошно...

В конце концов, Юра решился: выслал вызов сразу всем: и белянке с сынком, и ее мамаше с бабкой-казачкой, хотя это удалось ему далеко не сразу: оказалось, в израильском МВД существуют ограничения на "нееврейскую родню".

"Сразу двое гоек? - морщатся, и одновременно лепят с апломбом, что это "никакой не расизм..."

- Абсолютно не расизм, - подтвердил начальник - древний, с трясущимися руками старик в белой кипе, к которому Юра пробился со своей жалобой.

-Израиль задуман нами, как национальное государство. Не отрицаете этого?.. Кто же тогда дорогие ваши м е х а т у н и м... знаете идиш?.. Даже вы не знаете?! Ну, родня, по вашему... Сами поймите, кто для нас они, ваши казачки, свалившиеся еврейскому государству на голову? - И вдруг засветился старик внезапной мыслью, выпалил самозабвенно: -Соринка в глазу! Пы-ыль!!"

Все же отстоял, откричал родню, правда, не очень представляя, как он все свое разноплеменное воинство разместит...

Глава 2.

ДОМ С ВИДОМ НА МЕЧЕТЬ "ЭЛЬ АКСА".

Когда воинство нагрянуло, выручил "Бешеный Янки", которому Юра Аксельрод о себе нет-нет, да напоминал. Не без протекции главы ешивы, Юра снял небольшое жилье в Старом Городе, рядом с "Котелем" - Стеной Плача.

Удивительное это было место. Уникальное. Окна темноватой квартирки из полутора комнат с крепостными стенами и куполообразным кирпичным потолком, возведенным явно еще до эры железобетона, выходили на Храмовую гору, на которой некогда, до римского погрома, высился сахарно-белый Иудейский Храм. Ныне, с длинного балкона, забранного решеткой, был виден золотой купол мечети Омара, откуда ("вот с этого камня", сообщали экскурсоводы) взлетел на небеса Мухамед. Купол Омара с рассвета до заката горел желтым огнем, на него нельзя было смотреть, не прищурясь; из фрамуги детской комнаты, забранной решеткой, проглядывала куда более скромная на вид, приземистая, без позолоты, главная арабская святыня в Иерусалиме - мечеть "Эль Акса"; внизу, у их подножья, угадывалась Стена Плача, святыня своя, иудейская, загороженная крышей соседнего дома. Квартирка принадлежала американскому миллионеру, который прилетал в Израиль раз в году, на Пасху, и который брал с "русских" пятьсот долларов в месяц - символическую плату, как он сказал. Плата, по ценам Святого города, и в самом деле была почти символической, но и при такой, вздыхала Марийка, Юрке приходилось "хорошо вертеться", чтоб им всем не проснуться на дворе. Улочка была малолюдной, боковой, внизу располагался книжный магазин, из которого приглушенно, ненавязчиво доносились то бурно веселые, свадебные, то протяжные песни еврейских местечек Польши и России, уничтоженных войной. Узкая каменная улочка отражала голоса певцов, печальные звуки скрипок и флейт, и они то, казалось, вырастали из самой земли, то опускались будто с неба.

На "прошпекте", как называла Марийка ближайший каменный проход от Яффских ворот, метрах в пятидесяти, в гирлянде туристских лавочек, торгующих древними текстами и свежим фалафелем, не затихало шарканье подошв по камням: в ближнем конце его и засветло, и затемно ниспадали пестрым потоком вниз, к Стене Плача, экскурсанты со всего света. Днем слышалась речь английская, французская, русская, а как стемнеет, чаще всего, - немецкая.

- Почему немцев проводят лишь в вечерние часы, - спросила Марийка. Они так больше любят?

- Таковы зигзаги современной истории... и нашей дури, - ответил Юра.

Марийка хотела спросить, при чем тут "наша дурь", но в соседней комнате захныкал со сна Игорек, и она бросилась туда.

Языкатая Марийка называла Юру, в зависимости от настроения, "медвежатиком", "лысиком", "вешалкой"; она летела к окну, как только длинный мешковатый "медвежатик" выскакивал утром из дома. Иногда ветер срывал кипу, и лысина мужа загоралась на бешеном израильском солнце желтым костром. Когда он, напялив клетчатую кепчонку блином, сутулясь, раскачиваясь на бегу, косолапил своей дергающейся "нырковой" походкой на работу, оглядываясь на углу туристской улицы и махая жене, а Игорек еще спал, она, проводив мужа, подолгу смотрела на беззвучные вдали людские потоки и радовалась тому, что у нее хватило и сил, и решимости оказаться здесь, рядом с ее замечательным "лысиком", так пострадавшим за нее.

- Святое место! - торжествовала Марийка.

И года не минуло после ее приезда в Иерусалим, родилась двойня беленькая, круглолицая, как и сама Марийка, девочка, которую назвала Любовью, Ахавой по еврейски, и Авраам - Иосиф, рыженький и горластый. Юра, как и все их бородатые соседи по дому, называл малыша с чуть торжественной интонацией - Авраамом, а Марийка - Осенькой. Осенька никогда не плакал, взирал на мир взглядом ликующим, вовсе не озабоченным тем, что родился на самой неспокойной в мире границе, в ста метрах от Стены Плача и Исламских Святынь на Храмовой горе, как бы взлетевших над еврейским Плачем...
[1] [2] [3] [4]