Прорыв (38)

Жаловаться не пришлось. Через три года приезжаю в Израиль. На второй день вызывают в Шин-Бет. Спрашивают вежливо: -- Скажите пожалуйста, о чем вы три года назад, в Вашингтоне, разговаривали с советскими писателями?

Гуры, шпионы мои родные, без вас мне, как без воздуха!.. Только вот не встретиться бы здесь с Сергеем. С московским, ясно. Бог избавил. А вот с Сергуней?! Нет, не хочу с ним видеться! Достаточно похоронил друзей на войне. Да и позже, когда передал мне умиравший Александр Твардовский, чтоб остерегался смердяще живых. Не то, что видеть, даже слышать о Сергуне не желал бы. Никогда.

Однако, человек предполагает, а Бог располагает.

13. ДА ЖИВЕТ!..

Возясь на кухне с горшками, моя мама обычно что-нибудь мурлычет. Все ее песни мне известны, обычно они восходят к дням ее молодости и носят лирический характер. И вдруг из кухни моей вашингтонской квартиры донесся боевой марш, мелодия которого была мне неведома. Уши у меня поднялись, как у гончей. Я знаю все мелодии военных лет, все марши энтузиастов, под которые меня гоняли по армейскому плацу, но этот я не слыхал ни разу. Оказалось, моя мама, когда ей едва исполнилось пятнадцать, то есть почти до всех великих революций и крестовых походов XX века, была, в прибалтийском городке, членом молодежного Бейтара. И помнила все воинственные песни про хлеб, который мы будем сеять на собственном поле.

Мама молчала полвека, -- всю ленинскую и сталинскую эпохи, законспирировалась от меня, как опытный подпольщик, и снова обрела голос лишь на Западе.

Впрочем, так же, как и мой отец -- пролетарий, взглянувший однажды на советскую Русь со стены одесской тюрьмы. Постигнув, к т о захватил власть, он рассказал мне об увиденном т а м лишь через сорок пять лет, прочитав в самиздате и услышав по "Голосу Америки" мои выступления перед московскими писателями.

Не хотели они губить сына, -- разбираться во всем пришлось самому...

Когда эмиграционные документы мамы, наконец, вернулись из Оттавы, и ей осталось лишь расписаться, чтоб стать гражданкой Канады, мама заявила, что хочет вернуться на Обетованную.

Английский язык она воспринимала, как собачий брех. Он ее оскорблял. На большой сундук -- телевизор она поглядывала, полностью выключив звук.

Поход в синагогу, который я ей специально устроил, лишь усилил ее решимость.

-- Нет людей, не с кем разговаривать! -- категорически заявила мама и стала собираться.

Так я вылетел в Израиль раньше, чем предполагал. Газ и свет в ее квартире были обрезаны, поскольку мамины соседки по иерусалимской "коммуналке", одинокие старушки, ждущие из России своих детей, задолжали по счетам; жили без чая, варили у сердобольных соседей -- никто из израильских чиновников, которым они жаловались, и пальцем не пошевелил. Старухи! Помрут -- быстрей квартира освободится!

Как многие дома в Израиле, мамин корпус выстроен секциями-уступами. Мамино окно, выходящее на Иудейские горы, -- под углом к окну соседей. Там живет семья из Бухары. И день, и ночь несется оттуда неумолчный крик шестерых детей, родителей, дедушки и дяди. Лай овчарки. По вечерам гремит бубен. Мама спрашивает из окна в окно о здоровье детей, ей отвечают с такой мощью, словно это гром погромыхивает в небесах.

-- Люди! -- Объясняет мне мать горделиво. -- Не то, что твои канадцы!.. Нет, я ничего плохого сказать о них не могу. Но какие-то они "неозвученные"...

Она сияет. Я принимаю таблетки от головной боли. По крайней мере, неделя прошла, пока мне удалось наладить старушкам быт, подключить телефон, который куда-то исчез, и я смог, наконец, выбраться уж не только в Шин-Бет, по срочному вызову, но и к Гурам.

В автобусе No 25, идущем из Неве-Якова, русско-бухарского пригорода Иерусалима, к центру, наконец, стало свободнее, и кудрявый краснолицый, видать, прожаренный всеми пустынями парень в застиранной гимнастерке попросил у шофера микрофон и принялся мастерски пародировать всех израильских министров, начиная с Менахема Бегина. Когда он подражал министру финансов "толстосуму" Эрлиху, автобус начал подрагивать, как скаковая лошадь.

В СССР так грохотал зал, когда выступал Аркадий Райкин. Но попробуй Райкин, даже не со сцены, а в автобусе, начать пародировать речи Брежнева или Андропова. Далеко бы уехал?

Помнится, в мои первые дни в Израиле попал я как-то на концерт Иегуды Менухина. В 'Театроне" оставались лишь входные билеты, и мы с Яшей Гуром сидели на ступеньках, под самым потолком. Монументальная Регина, расположившаяся ступенькой выше, переползла к нам, жалуясь, что какой-то дяденька, приткнувшийся поблизости, сопит, фырчит, мешает. Яша скосил глаза и усмехнулся. Сопевшим дяденькой оказался многолетний мэр Иерусалима Тедди Коллек. Мэр промучился под самым потолком до антракта и... вернулся сюда же, на ступеньки, после перерыва.
[1] [2] [3] [4]