Прорыв (38)

Тут будет, похоже, сегодня такая драка!

И точно! К президиуму торопливо прошагал заместитель Шауля, леший с голубыми глазами. За ним пыхтел, в черной паре, Дулькин, нынешний главарь израильского Сохнута. Сергей окрестил его "Бровеносцем", как они называли ранее Брежнева, Угольные и точно плохо налепленные, как в театральной самодеятельности, брови торчат во все стороны ежиком. Мистер Дулькин был главным врагом "прямиков". Он суровым голосом потребовал прекратить всякую финансовую помощь советским евреям, которые едут не в Израиль, а в Америку, Канаду, Австралию и другие страны...

... -- Этого требуют все сто двадцать тысяч новых израильтян-олим из СССР, воля которых изложена вписьме, ему, Дулькину....

Гудит зал. Переговаривается. Притих только тогда, когда на трибуну поднялся раббай с переломленным носом. Перестали жевать, пить сок. Английский у раббая Бернштейна тоже был "пулеметный". Как и иврит. Все ж я сумел, кажется, ухватить главное:

-- Несколько лет назад до нас дошла весть о фальшивых мандатах на каком-то съезде в Израиле, не помню каком... Мы верили и не верили. Но вот появляется один из руководителей Сохнута и угощает нас такой фальшивкой, рядом с которой прежние -- детские игры, репетиция. 120 тысяч новых иммигрантов из СССР и все против "прямиков"! -- категорически утверждает господин Дулькин.

А вот... -- И он достал из своей черной папки другую истерханную, картонную, которую еще в баре вручил ему Сергуня. Раскрыв папку, заметил негромко, что в выступлении уважаемого господина Дулькина вкралась некоторая неточность... Затем прочитал -- бесстрастным тоном, как читают приговоры, -петицию из Израиля: "...П о м о г а т ь в с е м е в р е я м, в ы р в а в ш е м с я н а с в о б о д у"; назвал, сколько тысяч человек ее подписали и показал конференции листы с подписями.

-Как же так? -- председательствующий в черной ермолке воздел руки к небу . Повернулся к побагровевшему Дулькину.

-- Ты говорил, что тебя все поддерживают. Оказывается, совсем наоборот...

-- Меня поддерживают сионисты! -- прокричал с места уязвленный Дулькин, вскакивая на ноги. -- Если правы не мы, то несостоятелен наш и ваш главный политический лозунг: "Освободи народ мой!"... Овободить ради страны -- дада! и да!..

-- Очень верное замечание! -- воскликнул с трибуны раббай Бернштейн. -Нужно только уточнить. Чтоб советских евреев везли в Израиль без пересадок, хотят они этого или не хотят, на семь лет. Как сказано в Библии, раб должен отработать семь лет. И лишь потом, если рвется вон, отпустить на все четыре стороны.

Зал грохнул от хохота, начал аплодировать рабби Бернштейну, но тот снова попросил тишины, продолжил: -- С кем вы, делегаты Конгресса, с жертвами или палачами, решать вам! Я могу вам сказать, с ем лучшие из нас, герои из героев, к которым приковано ныне внимание всего мира...

Сразу после заседания в Цюрихе, более года назад, из Москвы в Израиль передано по телефону письмо, оно было записано на магнитную пленку. Почему-то оно попало сюда только сейчас... -- Рабби обернулся к Сергею, и тот включил свой карманный магнитофон; в зале зазвучал далекий, звенящий от напряжения женский голос, чуть приглушенный помехами:

-- Мы навсегда связали свое будущее с Израилем, но надо помогать всем, кто хочет покинуть СССР. АлександрЛернер, Ида Нудель, Лев Овсищер, Владимир Слепак, Анатолий Щаранский, и другие. Сентябрь 1976 года.

Это было сенсацией. Из Москвы голос!.. Несколько корреспондентов кинулись из зала к телефонам и автомобилям, остальные обступили рабби Бернштейна, который продолжал напористо, протягивая руку в сторону апоплексически багрового Дулькина:

-- Мы крайне обеспокоены тем, что в израильском истаблишменте отказывает "нравственный барометр". Отказывает не только сегодня.... Между тем, Израиль говорит, и все чаще, от имени всех евреев. За ошибки и нравственную глухоту того или иного израильского министра расплачиваются, как известно, все евреи, взрываются бомбы у синагог Парижа, Рима, Брюсселя. В прессе Запада появляются антисемитские нотки..Евреи всего мира имеют право требовать морального поведения людей, ответственных за израильскуюполитику, в том числе политику абсорбции...

Израиль погибал, когда терял мораль, сказано в Библии. Израиль не должен погибнуть!

Зал рукоплескал долго и бурно. Председатель Конгресса обнял рабби, прошелся с ним до ступенек, ведущих в зал. Демонстративно. Я помахал Сергею. Тот ответил.

Зашептал что-то горячо председателю Конгресса, который вытирал платком лобастое дряблое лицо. Наконец, председатель вытащил свой блокнот, сделал в нем пометку, черкнул что-то на визитной карточке. Лицо Сергея просияло, он вздохнул удовлетворенно.

Перед председателем Конгресса положили длинную бумагу, похожую на ленту с телетайпа. Он пробежал ее взглядом и сказал что-то сидевшим в президиуме. Лицо Сергея вытянулось, улыбка пропала. Когда очередной оратор завершил свою речь, Сергей схватил со стола карточку и, мотнувшись в зал, быстрыми шагами приблизился ко мне.

-- Отнеси тому, "задверному доктору". Добился для него приема у самого...

Я двинулся к дверям, у выхода оглянулся. Сергуня энергично проталкивался вслед за мной, лицо встревоженное: -- Заказал разговор с Израилем. На полдвенадцатого. Чуть было не забыл... -- И он кинулся в соседний холл.

Я вышел на лестничную площадку, к измученному человеку, который стоял, прислонясь спиной к стене. Отдал ему визитную карточку президента Еврейского конгресса, с пометкой президента. Тот схватил ее двумя руками, прочитал и -бросился вниз по лестнице, забыв, что в этом дворце лифты на каждом шагу.

Я задержался у дверей зала заседания, налив себе в бумажный стаканчик кофе. Вернулся обратно, когда председательствующий предоставил слово доктору Сержу Гуру-Кагану, представителю Израиля.

Сергей приблизился к трибуне, расстегивая пиджак, видно, чтобы достать из бокового кармана листочки,свернутые трубочкой. Пристально оглядел жующий, подписывающий бумаги и чеки, смеющийся чему-то зал; долго смотрел, будто выискивал кого-то... Что с ним стряслось? Такие глаза, безумные, лихорадочные, были у него, когда он только что прилетел в Канаду, еще не веря тому, что вырвался из гетто". Что стряслось?.. Я даже привстал, -- от сострадания, от нетерпения увидеть, как он, пугаясь чего-то, тем не менее, швырнет всю эту сбившуюся сейчас возле трибуны "могильную" клаку на адскую, в огне, сковородку.

Сергуня, давай! Бой продуман во всех деталях. Поднял руку, потряс кулаком, мол, "Железный рабай" тут. И большинство в зале, сам говорил, за него...

Однако листочки Сергей достал вовсе не из бокового кармана, а из черной казенной папки, врученной ему "боем" в синей кастрюльке на голове. Они были сцеплены черной скрепкой израильского учреждения.

Когда Сергей, помедлив и, чувствовалось, сделав над собой усилие, принялся читать -проборматывать текст,-- я не поверил своим ушам. Слова были "государевы", -- все те же высмеянные им слова о "вечно живом" сионизме, который будет нокаутирован, если поток русских евреев в США не остановят. Пусть едут в Израиль! Только туда!

-- Прекрр... -- Он сбился, начал снова: -- Прекратите принимать советских евреев -- это просьба Израиля, это воля Еврейской Истории: только библейский исход из Мицраима возродил землю Ханаанскую...

Я взглянул на него оторопело, в испуге, лицо у него стало белым, ни кровинки; когда же он возопил"прекр-ратите!"... глаза его округлила такая злобная тоска, что, казалось, врежет он сейчас кулаком по полированной кафедре и начнет снова, совсем другое... Нет, он шуршал все теми же листами папиросной бумаги, которые чуть ранее намеревался оставить в дворцовом сортире вместо туалетной.

Зал несколько секунд прислушивался к выверенно- гладким официальным фразам, затем полностью отключился от оратора, говорившего, к тому же, с акцентом, начал обсуждать что-то свое, подписывать бумаги, пить кофе.

Я поднялся и ушел, не задерживаясь. Сбежал с лестницы, забыв про лифты. Когда вспомнил внизу Сергея, перед моими глазами предстало вдруг не это его лицо, с округлыми, розовыми щеками, а виденное в Торонто, арестантское, с серыми костистыми щеками, искаженное ужасом и мольбой.

Снаряд сделал свое дело. Был человек. Не стало человека...

... Год был нелегким. Началась весенняя сессия. Оформление тонны бумаг.

В перерывах между экзаменами я носился по Вашингтону, пытаясь застраховать, на случай болезни, мою маму, прилетевшую ко мне из Израиля еще зимой. Оказалось, чужестранка после шестидесяти пяти лет в США страхованию не подлежит. Ни за какие деньги!.. Затем в мою машину, блокированную у Белого Дома уличным потоком, врезался "кадиллак", огромный, как катафалк. И я, не ведая американских правил, тут же признал себя виновным. Затем у меня рвали зуб, а прислали счет такой, будто вырвали всю челюсть. Словом, Сергей Гур как-то отошел на задний план, тем более, что мысль о нем радости не доставляла.

И вдруг он приблизился ко мне почти вплотную, разрастаясь до огромных размеров, как бывает разве в кино; это произошло в жаркий и теперь уж навсегда памятный день девятого мая 1978 года.
[1] [2] [3] [4]