Прорыв (28)

Наум поджимает губы, разглядывает бумажку с обратной стороны: нет ли там каких-нибудь примечаний и оговорок? Нет, никаких примечаний нет, и он, пробежав инструкцию еще раз, отдает ее обратно.

-- Наум! -- говорит Геула негромко. -- А ведь мы действительно приехали из сумасшедшего дома! -- Всего только из соседней палаты! -- отвечает Наум, и теперь мы смеемся. Не очень, правда, весело.

У аэродрома половодье машин. Регулировщики загоняют наш "фиат" куда-то на траву. За барьер не пускают, но толпа все прибывает, шумит, теснясь; наконец, сносит преграду, и вот мы у края бетонного поля. Ждем на ветерке. Самолет опаздывает, я напоминаю Науму, понизив голос, слова 286"Дова: "со дна моря достанет" того, кто "добил" отца? -- Узнали, кто таков? -- Да!.. Тот самый, который еще до выступления отца кричал: "Не трогайте армию! Армия -- это нечто особенное287"!.."

-- 288"Дов не натворит глупостей?

Наум закуривает на ветру, прикрыв сигарету ладонью. Лишь за289"тем отвечает: -- Крикун потерял сына. В одной из ловушек Бар-Лева, которая называлась 290""Фортом291"^... 292""Нечто особенное...293"" Бог с ним!..

Кто-то из толпы кричит: -- Этот?! На горизонте появляется точка. Она растет, и вот заходит на посадку. Большой швейцарский самолет с красными крестами на фюзеляже и руле поворота. Тысячи людей подымают руки, машут цветами, платками, фуражками. Руки обнажаются порой до локтей, и я вижу на многих синие несмываемые номера гитлеровских лагерей уничтожения, "тавро еврея", как здесь говорят.

Самолет подруливает к зданию аэровокзала, заглушая своим ревом шорохи киноаппаратов, женский плач и топот санитаров. Открылась дверь в фюзеляже, двинулся вверх широкий, для выноса раненых, люк. К самолету кинулись девушки - солдаты израильской армии с казенными букетами.

А из самолета не выходят. Ни одна душа не появляется!.. На лице 294"Геулы испуг, почти отчаяние. Неужели египтяне обманули? Самолет с их пленными уже, наверное, садится в Каире!

Наконец из двери выглядывает остриженный наголо паренек в полосатой пижаме, похожей на униформу заключенного. Аэропорт 295"Лод, забитый тысячами израильтян, взорвался аплодисментами. Кто-то запел песню шестидневной войны. Его не поддержали, и он увял тут же... Плачет 296"Геула, глядя на ребят, которые прыгают по трапу на одной ноге, поджимая повыше вторую, забинтованную. Раненому, у 297"которого забинтована и нога и рука, пытаются помочь. Он отталкивает санитара, спускается сам. К нему рвется из толпы старик на костыле... "Мо298"ше! -- кричит сквозь слезы, -- 299"Мошик!.."

Солдат, лежащий на носилках, машет букетом. А вот санитары осторожно несут к машине паренька, которому не до цветов.

У самого трапа военнопленных встречают 300"Моше 301"Даян и толпище министров, генералов, депутатов 302"кнессета, которые стараются пожать руки проходящим ребятам в полосатой одежде лагерников. Хотел бы я сейчас взглянуть на лицо 303"Даяна, открыто заявившего о своей полной ответственности. Только что, на 304"прессконференции армейских офицеров: "Никто не предвидел до утра Судного дня, что война начнется именно в этот день, и поэтому мы не начали мобилизации резервистов... Я не был единственным, кто так думал..."

Вот уже сошли все. Нет ни Яши, ни 305"Сергуни. Геула кусает губы. Плачет беззвучно, как плачут израильтяне. И вдруг громко, в два голоса, всхлипнули неподалеку. Я вздрогнул, оглянулся. Стоят, касаясь лбами, Регина и Мирра Гринберг и ревут по-русски, в голос. Регина полная, в тяжелом осеннем пальто, Мирра маленькая, иссохшая, в зеленом плащике. Точно мать с дочерью. Или сестры. Их кто-то пытается утешить: "Это не последний самолет..." Они обхватили друг друга и -- выть!..

Через два дня из госпиталя 306"Тель-Ашомер раздался звонок. Регина сняла трубку. Девичий голос сообщил: -- У нас ваш муж! Просил позвонить. Цел. Ждите звонка. Минут через сорок прозвучал тихий-тихий медленный 307"яшин голос: -- Рыжик, вроде оклемался... Понимаешь, у меня не было "собачьей бирки308""... ну, солдатского номера, не понял, что надо взять, и пока я не пришел в сознание... Что случилось? Был провал в памяти... Что? А, бред!

Оказалось, Яша вылетел на вертолете за ранеными танкистами. Летчик вертолета спутал в песчаных барханах танки. И с той стороны советские Т-54, и с этой -- Т-54. Вертолет подбили. Летчик оттянул машину подальше от египтян. Упали среди раскаленных желтых песков. Летчик ударился головой о железный подкос, потерял сознание. Яша и санитары брели, затем ползли по пустыне, волоча за собой летчика, который был без памяти по-прежнему. Когда на них -- спустя несколько дней - наткнулся израильский патруль, все были без сознания.

-- Когда тебя отдадут? -- сквозь слезы, как могла бодро, воскликнула Регина. -- Все, я еду!

Теперь мы мчим на аэродром к каждому самолету с красными крестами. И Наум, и Яша, едва пришедший в себя. А через неделю, когда мне переводят гонорар за книгу "Заложники", и я покупаю на весь гонорар белую 309""Вольву", в мою и 310"гулину машину набиваются все 311"Гуры. В том числе 312"Дов, у которого еще не сняли гипс, и он скачет на одной ноге и костыле, как горный козел.

...Началась пора дождей. На улицах почти нет прохожих. Только на центральном аэродроме Лод мокнут сотни людей, не обращая внимания ни на дождь, ни на леденящий ветер. Завершается обмен военнопленными. Вот сходят по трапу последние семнадцать израильтян, прибывшие из египетских лагерей, к ним кидаются родные, женщины, дети виснут на них. А поодаль стоят ни живы, ни мертвы -- 313"Лия, Геула, Яша, отцы, матери, близкие других солдат -- пропавших без вести, как объявили. Выскакивает на трап последний освобожденный, губастый и седой мальчишка. Он возбужденно озирается, не замечая протянутых к нему казенных цветов. Наконец, его обступили, обняли... Неторопливо появляется работник аэропорта с портативной рацией, видно, осмотревший пустой самолет. Кивком головы подтверждает: больше никого!

Не надо вглядываться, чтобы увидеть ужас на лицах сотен пожилых людей, пришедших в аэропорт почти без надежды. Но все же...

В Израиле скорбят молча, -- какой раз я убеждаюсь в этом. Вопль, да и то приглушенный, можно услышать разве что на кладбище. Даже когда сообщают о гибели сына или мужа (а сообщают, как правило, друзья убитого, в Израиле не принято рассылать "похоронки")314", даже в эту страшную минуту прислонит женщина голову к ограде или стене, и стоит так, пока не введут ее, помертвевшую, в дом... -- -- -

...Больше надеяться не на что. Беззвучно плачет на груди Наума 315"Лия. Закусив губу, кидается прочь 316"Геула, чтобы не заголосить, не омрачить радости вернувшимся. Наум догоняет ее, что-то растолковывает, размахивая руками. Видно, напоминает, что 317"Сергуня был на 318"Голанах. А из Сирии еще не прибыл ни один самолет. Геула круто отворачивается от него, уходит к машине, 319"ссутулясь; она знает от 320"Дова, что сирийцы в плен брали редко. Убивали на месте.

Женщины уехали, мы жмемся с Наумом друг к другу сиротливо. Нам не хочется расставаться. Наедине со своими мыслями, наверное, совсем невмоготу... Он глядит на меня сквозь толстые очки. Впервые не вижу в его глазах постоянной смешинки. Осунулся он, ссохся. Глазницы потемнели, стали еще глубже. Видно, он, как и я, думает о 321"Сергуне безо всякой надежды.

-- Пойдем куда-нибудь в кафе, посидим, -- предлагает Наум. Мы мчимся в Иерусалим: с утра у Наума там лекция; в городе поглядываю, у какого кафе притормозить. Наум первым заметил Толю Якобсона, который вышел из магазина с пакетиком в руке.

-- Толя! -- кричит. -- Идем, выпьем по-русски, на троих!.. -- В глубине университетского двора стоит уютная 322""сторожка", воздвигнутая талантливой рукой. Наум терпеть не может шумные израильские рестораны, и Толя повел меня и Наума в эту 323""сторожку324"". Называется она -- кафе преподавателей, спирт там не водится. Захватив по дороге бутылку водки, расположились в затененном углу. Мне захотелось съездить за 325"Довом, но Наум сказал, что 326"Дов вчера улетел в Америку. На какой-то конгресс.

В буфете, за стойкой, быстро орудует смуглыми руками немолодая женщина, по-видимому, из Марокко. Иногда она набирает номер телефона и спрашивает приглушенно, есть ли новости? Новостей нет, и327", она, кладя трубку, долго смотрит в окно. В одну и ту же точку...

Тихо, полусвет. Сидят по углам два-три человека, пьют кофе, листают студенческие работы или журналы. Толя Якобсон, добрая душа, пытается нас развлечь, рассказывает вполголоса, с юмором, как он таскал мешки с мукой. Последняя операция, когда мешок требовалось поставить в верхний ряд, у него долго не получалась. Профессиональные грузчики-арабы подпирали мешок головой, и тот, как-то сам по себе, оказывался наверху. Толя так головой орудовать не умел, и арабы называли его между собой: 328""русский ишак без головы" 329"("Хамор 330"руси 331"бли 332"рош!") 333".

-- Глас народа -- глас Божий! -- смеялся Толя. -- Пришлось искать место в университете.

-- Возьмут? -- нервно спросил Наум.

-- Берут, вроде... Обещают даже, что я смогу защитить своего Пастернака как докторскую.

-- Дадут? Или твой проХвессор испугается -- похоронит....

-- Поживем -- увидим...

Тревога в глазах Наума вдруг стала острее, тревога звучала в голосе: он любил Толю и боялся за него - без "кожи" парень. Раним, как Гуля.
[1] [2] [3] [4]