Прорыв (23)

Когда белые кудряшки объявили фамилию очередного оратора, поднялся вдруг в середине партера всклокоченный Дов Гур и взревел неостановимо:

-- Кто вас выбрал председателем?! Кто?! Кто, спрашиваю?!! -П-президиум, -- ответил старик в некотором замешательстве. -- А кто избрал президиум?! -- не унимался Дов.

Белые кудряшки плямкали губами беззвучно. Зал захохотал, зашумел: в самом деле. Съезд первый, а президиум уселся готовенький, точно по количеству стульев.

Однако сменить самозванный президиум оказалось совершенно невозможным: возле узких лесенок, ведущих на сцену, стояли по два-три рослых полицейских. Каждый подходивший из зала к ступенькам отлетал обратно, как мяч. Седовласый президиум и сейчас не шевельнулся, словно и впрямь приклеился к стульям. Какая-то полная грузинка вдруг закричала: -- Доктора! Доктора к микрофону! Он был, он все видел! И зал начал кричать, а затем скандировать: -До-ок-то-ра! До-ок-то-ра!.. -- Какого доктора? -- взвизгнули кудряшки. -Доктора Гура! И зал снова заскандировал: -- Докто-ра Гу-ра! Докто-ра Гу-ра!..

Кто-то незнакомый мне стал выталкивать Якова Гура, который явно не желал идти на сцену. Вот уже трое грузин подхватили Яшу и, двинувшись грудью вперед, отжали его к сцене, как бульдозером. Один из грузинских евреев закричал на весь зал:

-- Товарищи, встаньте! Не бойтесь, вы не в Советском Союзе! Встаньте, иначе они сейчас изберут сами себя, и зто на четыре года! Долой советский балаган!

На сцену рванулись человек двадцать, и началась битва за микрофон. Я глядел на побелевшее лицо инженера из Риги, смирнейшего, тишайшего человека, который кричал в сторону президиума: -- Обманщики! Плуты!.. Вам тут делать нечего! Полицейские уже поняли, что им ни к чему умирать за чужое дело. Они были физиономистами, эти простые ребята, полицейские пустыни Негев, и видели, что кричат в ярости не уголовники.

Заметив, что рвение полицейских слабеет, белые кудряшки прокричали сорванным голосом:

-- Повестка дня и другие решения считаются принятыми! Перерыв!

Но шторм не мог затихнуть от одного выкрика. Зал бурлил, проклинал... На Съезд прибыли израильские телевизионщики со своими камерами. Проблемы новоприбывших их как-то не волновали, они подремывали, пока участники не стали отнимать друг у друга микрофон. Тогда они вскочили очумело и стали "крутить кино", кидаясь на любой шум.

Во время перерыва я пытался выяснить, почему "совет старейшин", с трудом взобравшийся на сцену, "приклеился к стульям" президиума. Мне объяснили охотно, что Комитет, или "совет старейшин", как его окрестили, получает от правительства на олим в год миллион сто тысяч лир (около двухсот тысяч долларов по курсу тех лет), -- устраивают на эти деньги приемы, нанимают секретарш, ездят за границу -- к чему отказываться от "светской жизни"! Это, считают старейшины, их пожизненный кусок от "американского пирога".

А пока что я собрал Гуров и повез их ночевать в домишко, который снимала моя жена: странное глинобитное сооружение с плоской крышей, слепой, без окон, стеной, выходящей на улицу. Такие глинобитные "дворцы пустыни" я встречал в азербайджанских кишлаках. В них можно спрятаться от убийственного солнца, но от холода они не спасали. Московские ватные одеяла оказались к месту.

-- С-слушай, -- шептал мне Иосиф, который, как и я, не мог заснуть. -Я просил выделить из их миллиона копейки... сущие копейки на кукольный театр. Но что такое кукольный театр, если они по-прежнему не дают ни гроша даже на музей Михоэлса. Они, да! враги культуры. Кровь из носу, их надо выкинуть! Хотя бы для того, чтоб мы перестали быть безголосыми...

Первым, кого я увидел на другое утро в глубине зала, почти в последнем ряду, был Шауль бен Ами. Он пытался остаться неузнанным. Сидел, пригнувшись. Половину его лица закрывали большие темные очки, и он до смешного походил сейчас на "заграничного шпиона", каким его изображают в советских детективах. "Забеспокоились...", -- мелькнуло у меня не без злорадства. Но уже не беспокойство -- страх и смятение появились на обрюзгших сановных лицах, дремавших за столом президиума, когда к трибуне подошел худой, костистый человек в измазанном известкой пиджаке.

-- Сандро! -- крикнул Яша, подняв над головой сцепленные в пожатии руки.

Сандро улыбнулся Яше и принялся рассказывать об Ашдоде... И тут откуда-то сбоку, от стены, вдоль которой стояли, прислонять к ней плечами, полицейские, прозвучал зычный бас: -- Советская провокация!

Сандро был оратором неопытным. Он сбился и принялся объяснять крикунам, что все, что он говорит, -- святая правда. Крикунов было не так много, человека три-четыре, но они были рассажены в разных концах зала, и я начал понимать, что мы имеем дело с профессиональной клакой. И в самом деле, она точно знала, эта "комитетская" клака, когда подавать голос. Когда Сандро говорил о том, что вызывает слезы и кулаки сами начинают сжиматься, звучал гулкий и зычный голос: -- Советская демагогия!

Зал, впервые услышав правду об Ашдоде, вначале оцепенел, затем аплодировал Сандро яростно.

Но оказалось, что даже рассказ Сандро не так накалил людей, как слова сапожника из кибуца, которого подпустили к трибуне без очереди, как "своего человека".

"Свой человек", высокий, худощавый, почти бронзовый от несходящего загара, постоял у трибуны, дожидаясь тишины, и сказал очень спокойно, безо всяких эмоций.
[1] [2] [3] [4]