Прорыв (11)
[1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]-- Никакой ты не 667""Натанович"! -- властно произнес Бакулев. -- Ты -- Гуров Я. Н. Мой тезка. "Николаевич". Все поняли? -- И он поглядел в сторону самого отъявленного своего "жидомора", секретаря парткома, у которого вытянулось лицо, и который проповедовал, не стесняясь, что жиды, как клопы. Одного запустишь -- расплодятся -- житья не будет.
Спустя месяц в клинике был вывешен приказ о назначении на должность врача-ассистента Гурова Я. Н.
Бакулев окликал нового своего коллегу радушно "Николаич". Брал почти на все обходы и спрашивал неизменно: "Николаич, что скажешь?" Однажды задержался возле желтого, как дыня, больного, прочитал чуть ли не по складам его карточку: "Джон Маккензи Брык.. то есть Брук". Добавил от себя: "Дипломат". Назвал болезнь по латыни, пояснил, что этого Джона оперировали уже в Венесуэле, в Нью-Йорке. Словом, восемь раз. В мировых центрах хирургии. Результат плачевный. Тяжелый желчный свищ, истекает желчью. Поднял глаза на Якова. -- Исследуешь и -- делай девятую операцию, последнюю...
Когда Джон Маккензи Брук покидал клинику, бледно-желтоватый, но совершенно здоровый, Бакулев позвал к себе Яшу и спросил, чего он хочет за этого Маккензи Брыка. В награду. Яша потоптался в нерешительности и сказал: -- Отца моего звали "Натан". Был он командующим армией в гражданскую. В тридцать седьмом его взяли и... навсегда. Я прошу -- в награду, -- чтоб меня называли по имени расстрелянного отца -- Натанович!..
Раза два Бакулев действительно окликал Яшу "Натанычем". Бросит привычное "Николаич", потом поправится с досадой: "Кхы...Натаныч". А потом будто и забыл. Снова "Николаич" и "Николаич". Он был гениальным хирургом, Александр Николаевич Бакулев; то, что он стал со временем этаким саратовским купчиной-- русофилом, -- такое уж время... Впрочем, у каждого гения свой "закрут". Приходилось терпеть.
И все же Яков Натанович ушел бы от него (из клиники Бакулева брали всюду!), приглядывал место, да случилось в один из дней навсегда памятное.
...Яков Натанович ступал по коридорам клиники бесшумно, словно он больше не имел права тут ходить; посидел в полумраке на стуле, на котором всегда отдыхал -- курил после операции. Задержался возле ординаторской. Как всегда, заглянул в нее: у двери, вдоль стены стояли тапочки. Хирурги надевали их, прежде чем идти в операционную.
В клинике работал некогда профессор Гуляев,* потомственный русский интеллигент, чистая, добрая душа. Когда началось "дело врачей-- убийц", взяли и Гуляева. Видно, кого-то раздражал он своей подчеркнутой порядочностью. Тем, что не все одобрял. Не всегда аплодировал, когда врачи, хлопая, даже вскакивали в экстазе... Остались в ординаторской тапочки Гуляева. Новые тапочки, и самые большие. Вместе со всеми в тот страшный для медиков день вошел в ординаторскую молодой хирург Микаэлян* (ныне он директор института сердечной медицины в Ереване, бо-ольшой человек). Стал перед операцией переодеваться. Как и Гуляев, Микаэлян был высоким, разлапистым. Откинул он свои изношенные, почти развалившиеся тапочки и начал примерять гуляевские, заметил нарочито бодро: -- Ну, вот и достались мне тапочки!
В эту минуту открылась дверь, появился Бакулев. Скосил глаза на Микаэляна, уже надевшего один тапочек Гуляева. Бакулев ни слова не произнес, показал только жестом самым решительным: "Сойди с тапочек!" И неторопливо, при общем молчании, почти оцепенении врачей, пригнулся, взял тапочки Гуляева и унес в свой кабинет. Через открытую дверь кабинета было видно, как Александр Николаевич отомкнул своим ключом письменный стол, выдвинул верхний ящик, положил туда тапочки Гуляева и закрыл ящик на ключ. Затем он вернулся в ординаторскую и сказал: -- Ну, что ж, начнем утреннюю летучку.
Все простил ему тогда Яша: и "купецкое" покровительство, и "забывчивость", хотя знал Яша, что Бакулев не забывал ничего. А если забывал, то только то, что хотел забыть. Мол, не было никаких "Натанычей" в его клинике и -- не будет.
Чаще всего Яша пропускал мимо ушей этот его хозяйский окрик: "Николаич", но иногда он чувствовал себя так, словно он вместе со своим гениальным шефом плюет на могилу отца. Подумаешь, расстреляли "Натаныча". Эка невидаль!..
Когда улетел Дов и Гуры принялись всерьез толковать об отъезде, он сказал горестно: -- Ушел бы! Босиком!.. Да разве дадут?! И сейчас возле ординаторской, опираясь спиной о дверной косяк, он отсекал -- от самого себя! -- всю свою жизнь. Весь свой начисто промытый мир, с запахом клеенки, йодоформа и стонами умирающих, которых возвращал в этот проклятый мир. Сколько он сделал этих операций? Кажется, восемь с половиной тысяч.
[1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]