На островах имени Джорджа Вашингтона (2)

Он побагровел, даже мохнатые уши его стали красными.

-- Вы уже под столом...

По его одутловатому лицу нетрудно было понять, что он имеет в виду. Я был "под столом" и как эмигрант или "зеленый", так они окрестили всех эмигрантов, не проживших в Штатах и десяти лет и потому привычно ведущих себя "тише воды, ниже травы" , и как крези рашен, который посмел поднять руку даже на заведенный ими порядок. Может быть, я попал туда и как русский литератор, то есть человек сравнительно независимый, во всяком случае, от него, человека в славянском мире Штатов всевластного.

-- Вы правы, -- сказал я примиренным тоном. -- Позвольте, в таком случае, произнести мне, в порядке очереди, свой тост. Из-под стола.

Том сделал отчаянный жест рукой, но что могло меня теперь остановить?

-- Вернее, не тост, а небольшое компаративистское исследование, -уточнил я почтительным голосом диссертанта. -- В науке хорошо известна "Переписка из двух углов". Я хотел бы сделать свой личный вклад в литературоведение и политологию, произведя сравнительный анализ, который можно назвать "Вопль из-под стола". Вопль будет кратким и вас не утомит...

Я быстро прошел в прихожую, где оставил два журнала и свои записи, которые решил было на "парти" не тревожить. Не место! Вернулся с ними, раскрыл московский журнал "Молодая гвардия" за 1969 год. -- Вот она, дорогие наши учителя, работа, которая в Москве привела всех в изумление, так как в новейшие времена это был первый всплеск наукообразного российского черносотенства. Один из первых всплесков...

-- "Теперь ясно, -- прочитал я, -- что в деле борьбы с разрушителями и нигилистами перелом произошел в середине 37-х годов, именно после принятия нашей Конституции... возникло всеобщее равенство перед законом... " Как вам всем известно, по крайней мере, из кургана каторжной прозы ХХ века, равенство было перед ножом, а не перед законом. Резали и правого и виноватого, и более всего именно после принятия Конституции 1936 года, в девятьсот проклятом году, как окрестила 1937 год в своей книге "Крутой маршрут" талантливая и честнейшая Евгения Семеновна Гинзбург-Аксенова.

В моих комментариях они явно не нуждались, и я заставил себя воспроизвести кровавую пачкатню российского черносотенца дальше:

-- "Эти перемены оказали самое благотворное влияние на развитие нашей культуры... " -- Более, с вашего позволения, читать не буду. И без того ясно, что доклад университетского политолога доктора С., известного своими левыми убеждениями, близкими к марксизму-ленинизму, является неожиданным повторением, с опозданием этак лет на десять, разбойного черносотенного текста, то есть, по научной терминологии, идеологии крайне правых.

Старик американец в модной рубашке из цветных лоскутов задышал широко открытым ртом, похоже, он был близок к инфаркту, и я продолжил свой компаративистский "вопль из-под стола" в выражениях почти академических:

-- ... Необъяснимое для меня совпадение. Почти как в разудалой русской песне: "... правая, левая где сторона?.."

Лицо Тома Бурда стало каменным, милый Гога Кислик приблизился ко мне, допивавшему последний наперсток из "самоварного круга", шепнул в отчаяньи:

-- Проклятый камикадзе!

Ирина включила кассету с рок-песнями Эльвиса Пресли, потянула багроволицего толстяка танцевать, и все сделали вид, что ничего не произошло...

Честно говоря, я жалел, что сорвался. К тому же на "парти". Был готов к тому, что меня вытолкают из университетского рая немедля, но... "на мостик" меня не вызывали, а дня через два Том Бурда, столкнувшись со мной в дверях профессорской, подмигнул мне заговорщицки...

Через неделю-другую то и дело слышал в коридорах университета за своей спиной: "Вот он, тот самый русский, который пьет у Тома по часовой стрелке... "

На моих лекциях стали появляться профессора и преподаватели с других факультетов, которые изучали Россию или страны Восточной Европы.

Возносил меня на небеса Том, что выяснилось довольно скоро: пришла университетская газета со статьей Тома Бурда, излагавшая, за что меня изгнали решением ЦК КПСС из советской России, и предлагавшая любить меня и жаловать.

Наверное, Том придумал и университетскую конференцию, на которой профессора читали, на свой выбор, лекцию о писателе, который был их любовью. Профессор Будаево-Ширинская знакомила нас со своими исследованиями "Пьесы Блока", я сформулировал свою тему, к удивлению Тома Бурда, так: "Гоголь на все времена".

До этого дня я считал, что давняя неприязнь или даже вражда Тома и Будаево-Ширинской -- обычные вспышки самолюбия университетской профессуры, которые можно наблюдать на всех континентах. В Союзе писателей СССР в сталинско-хрущевские времена было "шесть самых первых", от Фадеева-Симонова до Панферова, которые ели друг друга поедом. В достославном МГУ поножовщина не утихала никогда. Словом, все как везде.

И вот так сложилось, они сидели на конференции рядом, и я видел их глаза, -- крошечные центовики Тома и огромные, навыкате, почти базедовые, -Марии Ивановны, с длиннющими наклеенными ресницами.

"Доехал ли Павел Иванович Чичиков до Москвы? -- так начал я свою лекцию. -- Мужики с первой страницы "Мертвых душ" поглядели на колесо его красивой рессорной брички и решили: "Доедет!"

И оказались, сами того не ведая, провидцами...

Рассказывал ли я, приводил ли гоголевские цитаты, она меня ненавидела. Давно уж никто не смотрел на меня с такой ненавистью. Ее длинные ресницы нацеливались, как пики. Как целый ворох пик. Но мог ли я в своем давным-давно выстраданном докладе высказать что-либо иное, если птица-тройка -- символ Руси, несла Чичикова, смыслом жизни которого было выдавать мертвое за живое? И точь-в-точь, как Чичикова, выносила -- во все века -- на люди сонмище государственных чиновников, занятых совершенно тем же, что и гоголевский герой. Выдававших за святую вечную истину очередную умозрительную схему, -- то уваровскую триаду -- православие, самодержавие, народность. То -- "кто был ничем, тот... " И вот уже более полувека -- вечно живое учение, названное "социализмом в одной стране", "зрелым социализмом" и прочее и прочее... И так из века в век -- доктринерское, засохшее, мертвейше-мертвое расписывается фанатиками и государственными прохвостами как самое живое. Как вечно зеленое дерево жизни. Это, возможно, еще не понятая до конца трагедия России, которая и к своим подданным -- "простым людям", и к чужестранцам относится, как к гоголевскому капитану Копейкину. Бедовать копейкиным в веках, называйся они диссидентами, эмигрантами, беженцами, инородцами или как-то иначе. Мертвечина неизменно, при всех режимах, выдается за живое, живые люди и мысли, наоборот, -- за мертвое и потому враждебное... Гоголь и не представлял себе, как он вечен и подлинно велик!

Княгиня кипела, пошла красными пятнами, но, вопреки ожиданию, рта не раскрыла. Я наступил на ее любимую мозоль, это было очевидно. Но попробуй пойми, что это за мозоль?

А Бурда сиял, и было ясно, что наших профессоров разделяет что-то выше карьеры, значительней борьбы с "польским засильем" на русской ниве. Что-то глубинно несоединимое, но что именно?

Том и на конференции хвалил меня, заодно деликатно лягнув профессора Бугаеву-Ширинскую, которая, как и он, имела в университете "теньюр" -постоянство и потому могла провалиться под землю разве что вместе со всем славянским департаментом.

Вскоре Том повез меня к известному конгрессмену, на показ. Зачем повез, не знаю. Скорее всего, выбивал дополнительные ассигнования.

В конце полугодия мне выделили самую большую аудиторию, и я мог, как Борис Годунов, объявить, что достиг я высшей власти...

Веннцом своей островной славы я считаю телефонный звонок неизвестного деляги, который, судя по его языку, перестал читать книги еще в четвертом классе советской школы. Он сообщил, что открывает на островах имени Джорджа Вашингтона русский ресторан в три зала. Название ему будет "Доктор Живаго".

-- ... И вы, уважаемый, значит, как прохвессор русскому языку, прошу открыть, перерезать ленточку, ну, толкнуть речу...

У меня кровь прилила к вискам. "Скот паршивый! -- подумал я неблагодарно. -- Когда солдаты белой армии открывали в Париже рестораны, у них достало такта освящать их разве именем Распутина. А у этого ничего святого... "

-- Ресторан "Доктор Живаго", -- ответил я ему, как мог, спокойно, -недостаточный повод, чтобы звать на открытие профессора-русиста. Вот когда вы заодно откроете и прачечную имени Анны Карениной, тогда другое дело...

На очередное письмо Володички, состоящее из вопросительных знаков, ответил телеграммой: "Вознесен до неба. Пью греческий твое здоровье!"

2. КНЯГИНЯ МАРЬЯ

Во втором полугодии на мой курс послевоенной литературы записалось 49 студентов. Совместно с временными слушателями, из вашингтонских учреждений и колледжей, образовалась толпа. Марья Ивановна, или княгиня Марья, как называл ее Том, пришла ко мне встревоженная донельзя.

-- Григорий, будьте осторожны. Даже из моего семинара к вам ушли трое. От Тома -- пятеро. До вас уже было такое с талантливым парнем-языковедом, почему-то объявившим себя политологом. Распустили слух, что ухлестывает за своими студентками и они на нем висят...

-- Я, как мужчина, буду горд, если обо мне пустят такой слух.

-- Григорий, не шутите с огнем! Том мужественно перенес бегство студентов, даже пошутить изволил в профессорской : "Стоит ли грустить, ушли самые недисциплинированные... " Но ежели так будет каждый семестр?!. На славянских департаментах Америки царит не закон, а телефонное право. Позвонит один взбешенный Том Бурда другому Тому Бурде, и, когда вы будете приближаться к славянским факультетам, на вас будут спускать всех собак...
[1] [2] [3] [4]