На лобном месте (20)

Второй звонок: -- Силоса в сводке не вижу. Твой колхоз весь район назад тянет.

Третий звонок: -- Товарищ Мысовский? (Обращение, не предвещающее ничего доброго). Как прикажешь расценивать твое упрямство? Саботаж? Или головотяпское непонимание основной хозяйственной задачи?

-- Да в конце-то концов, -- не выдержал Ананий Егорович, -- кто в колхозе хозяин? Партия предоставила свободу колхозам, а вы опять палки в колеса".

И вот решение:

"1. За политическую недооценку силоса, как основы кормовой базы колхозного животноводства, председателю колхоза "Новая жизнь" коммунисту т. Мысовскому А. Е. объявить строгий выговор..."

Так в России разоряют сельское хозяйство. Не случайно на Кавказе один из армейских офицеров соглашался стать председателем колхоза, как он заявил, "при одном условии: чтоб райком партии три года мне не помогал".

Массовые высылки и расстрелы не прошли бесследно. Новые времена -новая тактика. Вот как рассказано об этой новой, поистине "народной тактике" спасения от голодной смерти в четвертой главе очерка "Вокруг да около":

"... Прикуривая от спички, Ананий Егорович повернулся к ветру спиной, и вдруг выпрямился. По задворкам, мимо усадьбы Вороницыных, топали три бабы. С коробьями. Согнувшись пополам.

-- Стой! -- закричал Ананий Егорович... Бабы юркнули за угол бани.

Не разбирая дороги, мокрым картофельником он кинулся им наперерез, перемахнул изгородь.

-- Трудимся? -- Он задыхался от бега и ярости.

Бабы -- ни слова. Мокрые, посинелые, будто распятые, они стояли, привалясь спиной к стене бани, и тупо глядели на него. Большие плетеные корзины, доверху наполненные красной и желтой сыроегой, громоздились у их ног.

-- Трудимся, говорю? -- повторил Ананий Егорович.

-- Что, не мы одни.

-- Кабы в колхозе копейкой побогаче, -- плаксивым голосом заговорила Аграфена, -- кто бы пошел в лес, Ананий Егорович?

-- А копейка-то откуда возьмется? С неба упадет?

Женщины осмелели:

-- Пятнадцатый год это слышим. Я все летичко на пожне выжила -- сколько заробила?

-- А у меня ребятам в школу скоро идти -- ни обуть, ни одеть. Думаешь, сладко в лесу-то бродить? Зуб на зуб не попадает, нитки сухой на тебе нету. А бродишь. Короб грибов в сельпо сдашь -- все какая ни на есть копейка в доме.

-- А самим-то жрать надо? -- вдруг грубо, нахраписто вломилась в разговор Олена Рогалева. -- Я второй год без коровы маюсь. Нынче, думала, сена навалило -- заведу коровушку. Черта с два заведешь!

И, считая, видимо, дальнейший разговор зряшным, Олена подхватила на руки коробья -- только ручки взвизгнули -- и пошагала, пригибаясь под ношей.

За ней, неуверенно переставляя ноги, потянулись ее товарки.

Ананий Егорович в нерешительности закусил нижнюю губу..."

По поводу этой сцены на полях рукописи, помню, появилась галочка главного редактора и холуйская скоропись завотделом прозы, которого я так подвел: "Что у нас, крепостное право? К чему типизировать недостатки? Эпизод переписать!.."

Федор Абрамов не переписывал. Тем более что на дальнейших страницах редакторская галочка превратилась в восклицательный знак, что было равносильно пожарной тревоге.

Рассказав о бедах крестьян и о причинах лютости и нечеловеческой тоски председателя Анания Егоровича, Абрамов пишет: Ананий Егорович "пошел -- в обход вороницынской усадьбы -- на переднюю улицу".

В этой обойденной председателем хате живет работящий мужик, запивший вдруг в усмерть, отец троих голодных детей. Не застав его утром, Ананий Егорович спросил жену колхозника: не заболел ли хозяин?

"Черт ему деется! (ответила жена. -- Г.С.) Пьет-жорет котору уж неделю".

Ананий Егорович, как бы оправдываясь, спросил:

-- А на какие деньги? Я ему не давал.

Полина фыркнула:

-- На какие деньги! Они, пьяницы проклятые, давно по коммунизму живут. Вот те бог. Придут в лавку: "Манька, дай поллитра на карандаш". А Манька -месяц к концу подойдет -- и пошла собирать по деревне, из дома в дом. "С тебя, Полина, десять рублей пятьдесят копеек"... -- "За что? Когда я тебе задолжала?" -- "Мужик твой вино на карандаш брал". -- "Ну, брал, дак с него и получай. Не торгуй по коммунизму".

Как видите, не только бесстрашием анализа, но и красочностью диалога, сочностью языка вологодской деревни, не убитого советским "канцеляритом", очерк этот, местами неровный, несоизмеримо ценнее горы книг о деревне, ежегодно заполняющих книжные стенды советских выставочных павильонов.

Чего только не было, к примеру, на недавней Международной книжной мессе во Франкфурте-на-Майне! Завалы пустых книг с аляповатыми обложками издательства "Молодая гвардия". Горы брошюр АПН о детанте, подъеме колхозной деревни и кознях сионистов. Биографии вождей партии в ледериновых переплетах.

Все привезли. Кроме правды.

Само собой разумеется, на советских стендах не было и очерка Федора Абрамова "Вокруг да около". Как и его лучших рассказов, в том числе и рассказа "Пелагея", советской критикой, по сути, замалчиваемого.

"Пелагея" -- одно из самых значительных произведений о советской деревне. Его тоже подписал к печати Александр Твардовский.

Пелагея -- женщина двужильная, глава дома: муж ее Павел Амосов, единственный из четырех братьев вернувшийся с войны, -- тоже не жилец на этом свете. Чтобы прокормиться, Пелагея устроилась работать в пекарне. Работа адова. Возвращалась домой и валилась на голый крашеный пол, чтоб "охолонить". Лежала неподвижно минут пять, закрыв глаза, трудно, с присвистом, дыша. Только потом, повернувшись лицом к больному мужу, начинала расспрашивать о домашних делах.

Расспросив, подымалась тяжело, выпивала пять чашек чая без сахара. И начинала хлопотать по дому.

Позвали ее на семейные торжества -- отказалась. Умаялась!

Кликнул ее в гости Петр Иванович, начальство. Хвора -- не хвора, а потащилась.

Кто же окажется там, в гостях у Петра Ивановича, который ревизиями занимается? Перво-наперво, размышляет Пелагея, головка, конечно: "председатель сельсовета и председатель колхоза, потом будет председатель сельпо с бухгалтером, потом начальник лесопункта -- этот наособицу, сын Петра Ивановича у него служит. Потом пойдет народ помельче: пилорама, машина грузовая, Антоха-конюх..."

Пелагея всех гостей мысленно перебирает: почему того пригласили? почему этого? И сама идет, через силу, чтобы с нужным человеком потолковать.

Как вы помните, мы читали такое у Дудинцева, в романе "Не хлебом единым". У директора огромного завода Дроздова "съезд гостей". Друзей нет, одна "номенклатура".

Но ведь там речь шла о разложении бюрократии. О появлении "нового класса".

По следам Дудинцева советская пресса вынуждена изредка писать о вырождении нового класса. Помню нашумевшие очерки под заголовками "Плесень" и др. Этих тем пресса касается, когда уж никак нельзя замолчать.

А ведь "Пелагея" -- пострашнее. Расчет, черствость, бездушие покрывают ржавчиной уже самые низы, зарабатывающие хлеб свой адовым трудом.

Сюда, оказывается, проникла государственная безнравственность, вот каких глубин достигло духовное перерождение!

Крушение нравственных начал даже в самом низу, в народной толще -- вот о чем сравнительно небольшой рассказ Федора Абрамова "Пелагея".

Нет, не сразу стала такой Пелагея-труженица! Жизнь пригнула. Сила солому ломит. Чтоб с голоду не опухнуть, попасть в пекарню, пришлось ей, женщине суровых правил, искренне презирающей мужнину сестру Анисью за то, что та "за каждые штаны имается", пришлось ей, подавив гордость и женскую честь, с Олешей переспать. Сказал Олеша, "рабочий комитет": переспит с ним ночку Пелагея -- место в пекарне ее.

А уж Алька, дочь Пелагеи, и вовсе совесть потеряла. Один расчет остался. Задержались у них в деревне солдаты, Алька вцепилась в офицера. На солдат даже не взглянула. Сбежала с офицером Владиславом Сергеевичем на пароходе, никого не спросясь. Добив тем самым больного отца. Через три дня отец не выдержал -- умер.
[1] [2] [3] [4]