Мать и мачеха (9)

Нажал на горный тормоз, он у нас главный, а машина все равно скользит. Я уперся головой в танковом шлеме о броню, тяну на себя рычаги-фрикционы, справа дом побеленный, с другой стороны река. Куда лучше, мелькнуло, в дом или в речку? Такое ощущение, что держишь лбом свою машину. Все тридцать шесть тонн. Обошлось. Не заметил, правда, что сбил телеграфный столб. Огляделся, лишь когда командир ногой мне врезал в спину. Ну, это ничего.

В тот день и вступили в дело. С ходу раздавил две пушки. И начал свой "танец". Я машину в бою никогда прямо не вел. Всегда зигзагом... Ох, эти танцы-манцы! Спали, сидя в машине. Мотор раскаленный. Духота. А в хаты уходить запретили. Хутора. Кому-то из танкистов горло перерезали. Ты их освобождаешь, а они тебя бритвой по горлу. Что-то не так... Стрелок наш от жары да крови как обезумел. Увидел: какой-то парень метнулся -- заматерился и дал в ту сторону очередь. "Ты, что? -- кричу. -- Это ж не немцы! " "А, все равно, -- отвечает. -- Нас, русских, ненавидят". Еле уняли молодца...

Вторую ночь спали в канаве. На траве. Завинтили люк, чтоб никто танк не украл, и улеглись. Конечно, увидели б штабные, дали б по шее. Но, с другой стороны, сколько можно жариться, как на сковородке? Голова мутная, с такой и пропасть несложно...

Поставили на землю два кирпича, на них железную крышку от снарядного ящика, нарезали картошечки, которую тут же накопали... Стрелок убил приблудного бычка. Мы на стрелка наорали, но мясо взяли. Не пропадать же добру.

По правде говоря, опасался я его, нашего стрелка. Он был ординарцем у известного партизанского "бати". Рассказывал, как пленных отправлял на тот свет. Утречком появлялся у "бати" и прежде всего спрашивал, пальцем показывая, будто гашетку нажимает: "Работка есть?" Одичал от крови... Решил потолковать с ним, да не пришлось: наступал мой последний час.

Утром нас подняли возгласом: "Ребята, надо срываться! Тут пахнет нафталином!"

В пехоте, когда ситуация грозная, говорили: "Пахнет керосином!" Но танкисты всегда керосинчиком пованивают. Когда в столовую вваливались, все носы морщили: танкисты пришли... Теперь, значит, если опасность, кричали "нафталин"...

Я за пушку подтянулся, и прямо на свое сиденье бросил тело. Через лючок. Я не знал, что это было под Ригой. Лишь в санбате услышал, как врач сказал: "Жалко, ребята, не дошли до Риги". Денек был дымный. В этом побоище сгорело триста танков. Можно поверить... Когда из-за деревьев показалась "пантера", боком шла, я рванулся к ней. У "пантер" траки рубашкой прикрыты. Надо ближе подходить. Командир у меня был молоденький, закричал в восторге: "Есть! Врезали!" И в самом деле, "пантера" закрутилась на месте. Начала дымиться... Командир мой вошел в азарт, кричит, чтоб влево брал. А там нас другая "пантера" поджидала... Похоже, в упор нам врезали. Башня отлетела. Мне попало в голову. Лицо в крови. Ничего не вижу. Темно и жарко, как в парной бане. Я выбрался из машины, помчался, сам не знаю куда... Слышу:"Танкист, куда ты бежишь! Там немцы!" Я назад, и тут меня достала пуля. Упал, скребу ногтями землю. Дурацкая мысль в голове: "Помру на чужой земле". Как будто на своей -- легче... Поле. Рожь в рост человека. Свои танки и задавят... Но, видно, видели, как нас в клочья... Старшина-танкист подскочил, начал бинт доставать. Прошу его живот мне перевязать. Он в досаде: "Какой живот? Дай глаза перевяжу!" Позже оказалось, осколок мне вышиб переносицу. А живот и прочее -- это уж мелочи... Закинули меня на танковый мотор, на жалюзи. Километров двадцать громыхали до санбата. Я за скобу на башне держался из последних сил.

Всю ночь не спал. Думал о том, что это меня Бог наказал. И поделом, главное.

Вчера я полдня пехоту давил гусеницами. Когда остановился, на траках кровь, волосы, кости... Не вызвало это у меня никаких эмоций: только что убили наших друзей. Несколько ребят под деревом умирали. Глаза еще жили. А гимнастерки тлели, ордена в копоти. Сгорели пареньки безвозвратно...

Когда вылез из танка, вдруг просвистела пуля. Смотрю, немец целится. Я старый пехотинец, бросился на землю, вертанулся через плечо, вынимая пистолет, и достал немца... Он упал, я подошел, перевернул его носком сапога, у него кровавая пена изо рта. Взял его документы. Фотографий несколько. Жена, двое детишек. Что-то во мне человеческое проснулось. Война проклятущая!

Когда давил гусеницами, никакого сожаления не было. Давить безликую кучу -- это одно. А вот когда так человека убьешь, лицом к лицу... Терзало меня потом. Это мне возмездие.

В санбате кто-то, голос вроде женский, пощупал пульс, говорит: он еще живой. Потом слышу голос сиплый, пропитой: "У тебя, говорит, в пистонном кармашке часики золотые. Дай, парень, все равно помрешь..."

Лежу голый, озноб меня бьет. Думал, глаз у меня нет. Три месяца света белого не видел. Слышу опять женский голос: "Снимите чупрыну у этого жидочка!"

"Жидочка" добродушно сказали. Безо всякого зла. Первый раз в жизни, между прочим, жидочком меня назвали. А потом прорвало, как из гнилого мешка. Изматерят, и непременно "жида" вставят. Злило это меня. Главное, кто обзывал? Кто пороха не нюхал. Электрик на "России", отчаянный фарцовщик. Из Нью-Йорка шли -- колготки в огнетушителе возил. Торговки на Привозе.

Как-то встретился мне на улице старшина-танкист, который меня под Ригой спас. Их полк разместили после войны в Одессе, у Ближних мельниц, за Горбатым мостом. Обнялись, всплакнули. Узнал от него, что меня после боя под Ригой наградили орденом Славы. Выпили в честь этого всю болгарскую водку, какая была дома. Помидорчиком болгарским закусили. Повел друга город показывать. В трамвае толкотня. Начал с подножки пробиваться в вагон, жидом обозвали. Старшина как вскинется: "Извинись, сволочь! Он не жид, а танкист..." Слово за слово -- драка. На остановке вагоновожатый окликнул патруль.

Заперли старшину на губу, меня, как гражданского, прогнали. Держат старшину неделю, держат другую. Верите, еще бы день-два, я бы привел всех одесских инвалидов громить комендатуру! Только когда заступил на дежурство сто первый полк, тогда выпустили своего. Офицер-танкист, когда принимал дежурство, спросил, почему старшину держат. Знаете, что ему ответили? "Привели, думали, пьяная драка. А выяснилось -- политика..." Политика, а?! За фронтового друга вступился. Загремел бы на Колыму. Не выручай жида!

Потом и другое случалось всякое. Привыкать стал. Если когда заходился и бил в морду без размышлений, так это когда слышал на улице или в трамвае: "Они всю войну в Ташкенте!" Привет, говорил, вам из моего Ташкента. И -- в рыло. Я их в своем Ташкенте не видал, этих воинов!.. А вы говорите, я примазавшихся к окопным людям не люблю. Неправда! Я их ненавижу! И это мое святое право!..

Израиль И. СКАЗИНЕЦКИЙ

ГЛАЗАМИ КОНЦЕРТМЕЙСТЕРА

Я был 30 лет концертмейстером Одесского симфонического оркестра. Одесса -- город музыкальный. Известная во всем мире школа Столярского, музыканта и учителя-самородка, была гнездом талантов, ставших победителями многих международных конкурсов. От Давида Ойстраха, Буси Гольдштейна и Миши Фихтенгольца до Валерия Климова и лауреатов последних лет -- все они питомцы одесской школы. Быть концертмейстером в таком городе -- дело нелегкое. В оркестре говаривали даже, что стул концертмейстера в Одессе -- электрический стул. Сгоришь -- моргнуть не успеешь. Я "горел", как видите, 30 лет, сгорел окончательно лишь тогда, когда мой сын, ныне скрипач в "Торонто-симфони", отправился в Канаду со всей своей семьей. Лишь тогда меня пересадили с "электрического стула" на простой, поскольку, как мне заявили, я "не мог воспитать сына..."

Не мог -- так не мог. Теперь он воспитывает меня... А программы у нас были интересные: мы открывали новые имена и часто были первыми исполнителями новых произведений. Мы пытались познакомить одесситов с музыкой всех союзных республик, что, правда, отразилось на посещаемости: не все слушатели любят музыку "экзотическую", а для Одессы узбекские или азербайджанские мелодии, основанные на фольклорных мотивах, -- чистая экзотика. Лишь по нашим следам другие оркестры начали устраивать фестивали союзных республик. Если бы музыка была всесильна, как порой считают на Западе, выводя гитлеризм из торжества духовой музыки и военных маршей, если бы так, то, наверное, в СССР никогда б не возродилась национальная вражда: сколько было играно во славу дружбы народов!

Не скрою, мы были горды, когда нам приходилось играть с выдающимися музыкантами Запада. Я аккомпанировал феноменальному Мирону Полякину, скрипачу века, на мой взгляд; Мирон Полякин радовал музыкальный мир до конца дней своих, даже умер в очередной поездке, в вагоне поезда. Играл с Карло Цекки, Оскаром Фридом, Георгием Себастьяном; с Вилли Форреро. Помню его приезд до войны, в тридцатых годах, со свастикой в петлице. После войны он появился в СССР, конечно, без нее, обмолвившись как-то не без грусти, что политика для музыканта -- темный лес... Эти "обмолвки" Вилли Форреро рождали чувство неловкости за него: "политическим прошлым" Вилли в СССР не попрекали...

Я играл с международными "звездами" еще студентом, когда оркестр, ради приезжих знаменитостей, расширяли на несколько концертов, но с 1946 года аккомпанировал им постоянно, став в 1950-м первой скрипкой, т.е. концертмейстером симфонического оркестра.

Возвращение к скрипке было для меня после войны делом непростым. Хотя и провел войну в музыкальном взводе, но там меня превратили в "духовика". А главное, музыкальный взвод был самим собой лишь в обороне. Тогда наш ансамбль при 157-й Сумско-Киевской стрелковой дивизии возили по лесным "площадкам" И госпиталям. А в наступлении мы всегда были грузчиками или тягловой силой. Особенно в Карпатских горах, когда артиллерия застревала, и музыканты впрягались в помощь лошадям, тащили пушки и снаряды. От Воронежа до Праги я прошел вместе с пехотой, пешком, до скрипки ли мне было!..
[1] [2] [3] [4]