Мать и мачеха (2)

А своих, значит, бросить?! Нас девять человек... как можно бросить?

И слушать не стал меня полковник Осокин, рванулся военный "бобик", только гарь осталась...

Что тут сказать, никто не верил, что это война. Мой шурин был директором Мелькомбината. Новая власть дала ему, бывшему грузчику, пистолет и ключи от амбаров, так он думал, что он теперь царь, бог и воинский начальник. Я звоню ему: доставай лошадь и телегу. Война! Какая война, отвечает. Это маневры!

Евреи -- народ хоть и доверчивый, но предусмотрительный. Шурин мне не поверил, но телегу пригнал. И быстренько...

Куда править? Конечно, на Россию. На Минск!

Что вам сказать о дорогах 41-го года? О них все известно. Мчались военные герои-освободители. Если кто-либо цеплялся за борт их машин, они били по рукам, отшвыривали женщин, стариков.

Но самое большое удивление и ужас вызвали наши родные литовцы.

На дороге был узкий проход в холмах. Они поставили там пулеметы и расстреливали всех, кто удирал от Гитлера. И советских солдат, и евреев... Нет, тут ошибки не было. Солдаты не сидели на фурах. Только евреи. Дорога была забита перевернутыми фурами... Когда нас обогнали немецкие солдаты-мотоциклисты, мы поняли, что нас ожидает. После многих приключений добрались до реки, на берегу которой лежала высохшая барка. Столкнули барку в воду, законопатили. Я посадил стариков внутрь, и мы поплыли по течению. Речка текла к Каунасу.

И тут узнали: наша Яткевергас вырезана. Из дома в дом ходили литовцы с белыми повязками, называвшие себя партизанами, и вырезали евреев... Ночью стучали и в дом знакомого, в котором мы спрятались. Мы не отвечали, тогда литовцы, ругаясь, поднялись на второй этаж, зарезали там всех, в том числе трех девочек, и вышвырнули их трупы во двор.

Немцев на еврейских улицах еще не видели, они мчались по дорогам Литвы, а ужасные слухи ширились. Увы, они вскоре подтвердились. У нашего дома закопали 138 евреев. В Укмерге вырезали всех. Десять тысяч человек. Вскоре у "партизан" появился свой вождь, Импулявичус, и пустил большую кровь...

И лишь тогда в городе объявилась немецкая комендатура. Первый ее приказ мы читали и глазам своим не верили. Кто будет убивать евреев, сам будет... -- черным по белому: "расстрелян".

И действительно, стреляли: немцы, как водится, не терпели беспорядка. Как это -- убить? А где еврейское золото? Где бриллианты? Порядок восторжествовал. Нас всех переселили в гетто. Только нашу семью не надо было переселять. Оказалось, что наш деревянный дом на Слободке стоит в черте гетто. Папа радовался своей прозорливости, как будто он и это предвидел. Впрочем, кто знает...

О гетто существует большая литература. Не буду повторяться. Скажу только, что из общего числа в 48 тысяч человек, согнанных в Каунасское гетто, погибло 35 тысяч евреев. Наша семья спаслась только потому, что я работал в подполье гетто, копал, тайно от немцев, бункеры, в которых прятались люди.

Мы выкопали около тридцати бункеров. Последний рыл для своей семьи и друзей. Площадь его была 6 метров на 4. Инсталляция там была не хуже, чем в домах начсостава, да вот только теснота... Мы прятались 3,5 месяца...

Немцы ушлые. Они прошли всю Европу и хорошо знали, как прячутся люди. Они сожгли все деревянные дома, расстреливая выскакивавших оттуда евреев в упор, и взрывали каменные. Мой последний бункер был под четырехэтажным "небоскребом" с большим подвалом, из которого и был лаз в убежище.

Мы выбрались из него, когда по улицам шли солдаты в знакомых мне зеленых обмотках и разбитых ботинках. Свои!

Известный в Литве инженер Индурский, который тоже прятался в нашем бункере, тут же открыл сантехническое управление и позвонил мне: "В городе нет воды. Хаимке, -- начинай!"

Что вам сказать. Я работал и днем и ночью. Сперва в Каунасе, затем в Вильнюсе, куда был вызван телеграммой: немцы взорвали Бернадинскую насосную станцию, и без воды остались и гостиница "Жорж", и жилье Палецкиса, Президента Литвы. Бедный Президент!

В Вильнюсе ко мне пришел брат. Он был печален, а слова его были еще печальнее:

-- Хаимке, -- сказал он, -- нельзя еврею жить в Литве, ты же сам видел. Что мы пережили в гетто и что будет дальше? Мы хотим двинуться в Польшу, а там кто знает? Ты едешь?

Я отказался. Зачем мне уезжать? И потом, бросить стариков? Пусть едут с сестрой, а я останусь с родителями.

Я помог брату и сестре упаковаться и заодно купил дом у женщины, которая отправлялась вместе с ними. "Пишите, -- сказал я им на прощанье. -Если наши родные литваки не уймутся, мне придется когда-либо... сами понимаете..."

Они уехали 6 января 1946 года, и на выезде из Вильнюса их "студебеккер" задержал НКВД. Вместо Польши брат и сестра оказались в тюрьме, а какого-то паренька из их машины, который протестовал против ареста, застрелили.

Я бросился к знакомым коммунистам. Мария Ходосайте отсидела при Сметоне десять лет. Она была отчаянной женщиной. Ее даже отдали Советам -- в обмен на какого-то священника. Узнав о случившемся, она как-то испуганно оглянулась вокруг и просила меня ни во что не вмешиваться. Я, конечно, бросился к Президенту. Я верил в правду. Увы, у Президента уже была вода, зачем ему инсталлятор? Я разыскал Яцовского, бесстрашного подпольщика, который теперь работал в Президиуме Верховного Совета Литвы.

-- Ты меня не вмешивай, Ефим, -- сказал бесстрашный Яцовский... -- Кто будет связываться с НКВД? И тебе не советую...

Я обошел всех друзей и знакомых, которые при Советах стали властью. Оказалось, что у литовской власти нет никакой власти. Совершенно никакой!..

2. "ФАШИСТСКАЯ МОРДА..."

Спустя несколько дней стук в дверь. Часы показывают первый час ночи. На улицах хозяйничают бандиты. Решил не отпирать, хотя говорят, что они из НКВД. Иди разберись, бандиты они или НКВД?

Пришедшие подошли к окну, показывают через стекло свои книжечки. Майор Бабинцев. Да, оттуда. Пришлось открыть. Ввалились несколько офицеров, двое солдат с винтовками.

-- Липман Хаим Иосифович... Это вы?

Начался обыск, продолжавшийся до утра. В уборной было много бумаги. В гетто некоторые писали дневники, прятали документы. Мне поручили, сразу после освобождения, эти бумаги собрать. Затем коммунисты из университета отсортировали то, что им было нужно. Для публикаций или будущего музея. Об оставшейся кипе сказали: "Мусор. Повесь в уборной на гвоздик!"

Я так и сделал. Оказалось, что в одной полуразорванной тетрадке было написано по-древнееврейски: "Враги еврейства -- и гитлеровцы и красные бестии".

Однако старшина с револьвером на поясе, который вел меня сразу после обыска по длинному коридору НКВД, этого не знал. Как и я.

Тем не менее он швырнул меня в одну из многочисленных дверей изо всех сил и, когда я выразил недоумение по поводу такого обращения, сказал с ненавистью:

-- Иди-иди, фашистская морда!

Когда тебе после гетто, в котором чудом уцелел, говорят, что ты -фашистская морда, это кажется мистерией. Я ничего не мог понять. Я и сейчас не знаю, мог ли быть закон, который требовал бы доносить. На брата и сестру. Да, брат хотел уехать в Польшу, но это брат, а не я...

-- Ишь ты, овечка, -- кричал следователь. -- Не понимает... Почему не доложил органам, что брат пытается удрать за границу? Да тебя за недонесение!...

Я и слов таких не знал -- "недонесение". Я всю жизнь прожил в Литве и не помню, чтоб за границу нужно было удирать. Люди хотят уехать, так что?

-- Пропитался сионистским духом! -- ярился следователь. -- Говори, хотел уехать?

-- Так это брат хотел уехать, а не я...

-- Все вы на одну колодку сколочены! Раскрой свою гнилую душонку, мать-перемать!...

От него воняет водкой, а я гнилая душонка... Мистерия!

Продолжалась она полгода. В камере не ругались. Там сидели политические.

А на допросе каждое третье слово было "мать-перемать". Словно в Литву на этот раз пришли не Советы, а банда уголовников...

Подозрения мои стали превращаться в уверенность, когда меня вдруг вызвал начальник следственного отдела НКВД. (НКВД в это время, кажется, уже назывался НКГБ, однако я не ощутил разницы.)
[1] [2] [3] [4]