Бегство (Ветка Палестины - 3) (18)

Однако высказать еретические взгляды психологу не удалось. Вбежала медицинская сестра, передала, что Дова срочно требуют к телефону.

Ждали Дова в настороженном молчании, он вскоре вернулся, крикнул:

- Ломают дом, который строим для олим.

Саша вскочил. - Не может быть!

- Эли звонил. Едем!.. Если что, "пташка", у меня в машине телефон!

Автобусик Дова взревел и помчался в ночь, по горной дороге, через арабский Хеврон, Иерусалим... На стройку прибыли в три ночи. Эли был уже там. Рассказал, захлебываясь словами: - Меня вызвали в Управление трудоустройства и показали это письмо. Прочесть? "Из доклада нашего инспектора следует, что вы самовольно захватили указанный участок и возвели на нем основу жилого дома без нашего согласия - противозаконно... Вы обязаны в течение тридцати дней снести вышеуказанное здание и привести участок в первоначальное состояние. В случае невыполнения..." Дов, - сказал он потерянно, пряча письмо: - Мне шепнул один чиновник, сочувствующий нам: ломать будут сами, сегодня ночью...

- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - воскликнул Дов.

Два фонаря выхватили из влажного мрака приморья склад силикатного кирпича и серые стены четырехэтажного дома с черными провалами не застекленных еще окон. Пахло раствором, сырыми бревнами. На ящике дремал сторож - безработный инженер Лев Гиршевич. Очень удивился, увидев сразу и Дова, и всю власть "амуты". Что это вдруг? Объяснили. Он пожал плечами. Сказал, тут все тихо, никто не появлялся. Закурили, подождали полчаса.

- Вот что, други, - нетерпеливо сказал Дов, - сторож на телефоне, мы в готовности. До утра не появятся, едем!

Эли двинулся к машине, Саша отказался, решил остаться.

- Так ведь телефон есть! - удивился Дов. - Если что, нам сообщат.

- Это бандиты! Прежде всего обрежут телефон. Я их повадки знаю, возразил Саша.

Дов завел мотор своего "Форда". Вмиг умчался с Эли. Только гарь от мотора повисла в воздухе.

Спустя два часа к стройке подкатили, тарахтя и взметая пыль, два тяжелых грузовика. На одном был кран с железной "бабой" на тросе, второй привез на длинной и грязной платформе бульдозер...

Глава 7 (21)

"Я И НЕ КУКОЛКА, И НЕ БАБОЧКА".

Когда Дов, выбегая из беэр-шевской больницы, крикнул "Пташка, звони!", Руфь отошла от всех, постояла в сторонке, за пустыми брезентовыми носилками на колесиках. Много значил для Руфи этот день! Всё, что она тут говорила, было ею выстрадано. Генерал с его трансфером был ненавистен ей давно, и минуты бы на него не потратила. Она хотела помириться с Довом, вернуться к нему. Знала, Дова не переубедишь ни голосом, ни волосом. С давних лет он чувствителен лишь к одному - к суду друзей. А тут как раз собрались самые близкие. Увидит Дов, как относятся к ней друзья т е х лет, когда не бумажки в Овирах выправляли, а "шли на рывок", как говаривал Дов, и всё, всё! встанет на место.

Дов, и в самом деле, был близок к тому, чтобы вернуться в семью. Но на другой день, за обедом, Софочка шепнула ему, что она беременна. Дов, в ответ, произнес в некотором оторопении фразу, Софочкой никогда не слыханную: "Вот, дали год, просидел два, выпустили досрочно".

"Это вместо того, чтобы обрадоваться!" - возмутилась Софочка. Ни слова не говоря, она отправилась на кухню, загремела тарелками и, надев свой, из России привезла, передничек, стала мыть посуду. Терла щетками, перемывала долго, словно бы забыв, что в доме есть посудомоечная машина, которой восторгалась. Закончив с посудой, подмела гостиную, стерла пыль с позолоченного семисвечника, стоящего на пианино, на котором никто, кроме гостей, не играл, поискала себе еще работу и ушла наверх, легла на диван, закрыв лицо руками. Понимала, сегодня предстоит с Довом решительный и, может, последний разговор. Что она скажет?

Софочка и сама себе никогда не нравилась. Мать, тоненькая, как веточка, окончила в свое время балетную школу Большого театра, до замужества танцевала в кордебалете. Балетная карьера ей не удалась, но гибкое тело свое она холила, гордилась им, носила то немыслимо короткие юбки, то рейтузы, плотно облегающие ноги. Софочка родилась в отца. Отец был плечистым, спина квадратная, руки в костях широкие. И она такая же, рабочей кости. Выйдя замуж, мать оставила кордебалет, уехала с её отцом-инженером, в Норильск. Семьи инженеров все друг друга хорошо знали. Когда Софочка шла с матерью по улицам, замечала в глазах знакомых нескрываемое недоумение. Особенно раздражала её норильская баня. Нет-нет, вынырнет из белого пара какая-нибудь женщина и, оглядывая фигуры матери и Софочки, спросит недоверчиво: "Твоя дочь?" Эта раскаленная, пахнувшая нагретой сосной баня, наполненная звоном и звяканьем горячих железных шаек, запомнилась, как испытание. Мать говорила о дочери, что у нее "толчковое развитие". К двенадцати годам Софа вдруг стала, по всем своим статям, походить на девушку вполне зрелого возраста. Все платья оказались ей тесными и короткими. Софочка не была к этому готова. Советская школа готовила детей "к труду и обороне". Сексуальных проблем в школьных программах не существовало, как и национальных.

Огорчало, заставляло реветь полнейшее несоответствие представлений о самой себе и того, что она видела в зеркале. А зеркал в квартире бывшей балерины было множество. Большое настенное в прихожей, зеркальный шкаф, трюмо, в котором Софочка отражалась сразу со всех сторон, полуоблезлое в ванной - куда ни пойдешь, отовсюду смотрит на тебя широкая, грудастая, плечистая Софочка.

В ее головке складывался образ совсем другой девочки-тоненькой, подобно матери, прозрачно-худой, хорошенькой, всем нравившейся. А она... ну, никак не совмещалась с этим образом. Разочарование не оставляло. Как уйти от самой себя? В пятом классе, когда учительница принесла в класс макет электровоза, один из мальчишек, ткнув пальцем в торчавшие спереди буфера, сказал негромко: "Буфера, как у Соньки". Все прыснули со смеха, а Софочка - в рев. Схватила портфель, убежала. Не ходила в школу, пока мать, наконец, не привела ее, а учитель не заставил мальчика извиниться. На что ей его извинение?! У всех нормальные груди, а у нее "буфера"!

Не только в школе, но и дома никому в голову не приходило помочь девочке жить в мире с собой, не стыдиться естественности своих форм и чувств, спокойно говорить обо всем этом. Напротив, мать учила никогда и нигде не повторять услышанного дома и вообще держать язык за зубами. "В Норильске все под стеклянным колпаком", - говорила она. Всегда от девочки что-то скрывали. Когда Софочке было тринадцать, мать уехала из Норильска в Москву, бросив мужа и дочь. От соболезнующих соседок Софочка узнала, что ее мать русская. Ну, и что?! До приезда в Израиль подобной проблемы для нее просто не существовало. И только тут задело ее, когда графу национальность оставили пустой, ничего не записали, вроде и не родилась вовсе. Позже разъяснили, что здесь, по законам страны, она останется русской. Ну, русской, так русской!

Национальные проблемы подступили к ней вплотную лишь однажды, в городе Сочи. У родителей был большой, "заполярный" отпуск, и она ходила в сочинскую школу. Как-то во время урока учительница попросила каждого ученика встать и сказать, какой он национальности. Софа ответила без всякого смущения: "Мама русская, папа еврей", и долго не могла постичь, отчего на перемене и после занятий дети дразнили ее. Это задело Софочку и, когда на другой день сосед по парте хотел подсмотреть решение задачки, она закрыла тетрадку промокашкой: "Мое решение тебе не подходит".

И очень радовалась, когда ее снова увезли в Норильск, где щеки секла пурга и от заводских труб воняло серой. Зато никто "не обзывался". Позднее отец объяснил ей, что Норильск был не такой, как другие города. Норильск, Воркута, да Караганда заселялись евреями погуще. Всего пятнадцать лет назад на горе Медвежьей и на Талнахе закрыли лагеря, где было множество евреев, а иные инженеры так и остались в руководстве норильского медно-никелевого. Тогда, в конце шестидесятых, рассказывал отец, начальником энергослужбы Норильска был Израиль Бондаревский, жену его звали Сарой. Начальником планового отдела комбината был курчавый и веселый Арон (отец его никогда по фамилии не называл - лишь Арон и Арон). Вызвали Арона в Москву, в министерство, на высокую должность, но тут же отправили обратно. "В ЦК не утвердили", об этом в Норильске говорили повсюду. Снова взяли Арона на комбинат, да только рядовым инженером.

Дома подобные истории обсуждались в подробностях, особенно, когда собирались инженеры-евреи. Постепенно он становился привычным, бытовым, этот синдром недостаточности - "дефишенси синдром", как называл вечерние сборища отец. Называл специально непонятно, чтобы дети не догадывались. Софа помнила и печальные лица, и шопоток уязвленных людей. Однако этот еврейский "дифишенси" ее серьезно и тогда не мучил, он был как бы вне ее жизни. Изводило другое. Ее любили толкать, устраивая "кучу малу", а ребята постарше и лапать. Порой она просто ненавидела себя, отводила слабительными, теряла вес, но, все равно, оставалась, -хоть зеркала разбей!, - "дико толстой". И отец, и она любили музыку, дома были записи лучших певцов. Ее любимицей была Кэрен Карпентер, певица музыки кантри, о которой она старалась узнать все на свете. Даже то, что она была безумно тоненькой и в свои тридцать четыре года умерла от анорексии. Певица худела и худела, а, когда спохватилась, было поздно: организм перестал усваивать пищу. Эта история испугала Софочку куда сильнее, чем отцовская "дифишенси", и она перестала изводить себя голодом.

Поспешный отъезд матери оставил след в душе Софы не менее болезненный: никого в Норильске мамы не бросали.

Все это - и вес, который не уменьшался, и грубость ребят, и непонятная враждебность сочинских школьников, и то, что она наполовину еврейка, - все это породило тревогу и убежденность: она хуже других. Ничего толком не умеет, ничего путного из нее не выйдет. Ока любила теперь оставаться дома в одиночестве и... петь.

Песни, книги без начала и конца "про любовь", страсть к необычным и пестрым нарядам, - единственное, что перешло к ней от матери. Как-то нашла несколько старых брошенных платьев матери и, среди них, полуразорванный журнал французских мод. Вставила в материнские платья цветные клинья, точно по французским советам, поражая подруг яркостью одежд и хорошим вкусом. Все девчонки Норильска пытались подражать ей, но попробуй-ка найти в Норильске шуршащие расклешенные юбки, - ярко-оранжевые, как восход солнца, с синими, "морскими" вставками.

Необычность одежд, тем не менее, не уменьшила неприязнь к себе. Кофты ничего не скрадывали, лишь трещали по швам, а расклешенные юбки только увеличивали ее формы. Ребята стали оглядываться на Софочку и подразнивали ее, особенно после того, как учитель географии рассказал, что в Индии самой грациозной походкой считается походка слона.

Чувство собственной неполноценности было ушло, когда отец объявил, что они уезжают в Израиль. И вновь обдало, точно холодной волной, когда узнала, что и тут она такая же невезучая. Невезучая со дня своего рождения... Увиденное в Израиле испугало ее до колотья в сердце. Их поселили возле Хайфы, в тихом приморском городке Кирьят Ям. Несколько месяцев подряд отец надевал свою синюю безразмерную униформу уборщика и в шесть утра выходил из дому. На улице к нему присоединялись соседи со щетками, скребками и совками в руках. Возвращался он измученный, злющий, пахнувший какими - то химикатами. Тут же лез под душ, ругаясь, что их обманывают при расчете...

В Норильске отец был нужен всем, и комбинату, и норильчанам, а здесь, получается, никому.

Кончился первый год и их вытолкали с квартиры. Спасибо дяде Аврамию приютил.

Улица и газеты на русском языке время от времени приносили известия о четырнадцатилетних "русских девчонках", которых по объявлениям приглашали "...сопровождать бизнесменов при полете заграницу".
[1] [2] [3] [4]