Бегство (Ветка Палестины - 3) (11)

В тот вечер из окон гостиницы несся диковатый, полусумасшедший хохот нищих олим, которых умилила уже одна эта непостижимая цифра - пять миллионов... Миллионов! Долларов! "...Амери-ка-анских!"

Старик Аврамий с седьмого этажа собрал всех плачущих и нервно хохочущих женщин на общей кухне, пропахшей капустой и гороховыми консервами, объявил занятие на тему: "Как преодолеть стресс и снять раздражение?" Он разносил по комнатам успокаивающие пилюли, а затем спрашивал соседей потерянно: Интересуюсь, что теперь будет? Что делать?

- Купить армейские палатки и уйти в Иудейские горы, - ответил Эли. На нем лица не было.

Все эти месяцы сдержанный немногословный Эли казался всем непрошибаемо-спокойным, уверенным в себе человеком. И вдруг взорвался:

- Ненавижу! - воскликнул он побелевшими губами. Аврамий уточнил деловито: - "Осьминогов"?

- Всех! Всех этих индейцев Ближнего Востока!.. Старика-араба вчера на Кинг-Джордже обыскивали, как мальчишку-вора. Он терпел, потерянный, безмолвный... К этому привыкли. Это здесь норма бытия. Теперь дождались интифады. Интифада - народное восстание. Могли б и предвидеть!.. А какой ответ на человеческий взрыв? Китайский! Беглый огонь. Евсей прав, наше несчастье - генеральские фуражки. Не мной замечено, политика дело столь серьезное, что ее нельзя доверять генералам...

- Это уж похоже на политическую платформу, - заметил Аврамий с усмешкой. - Если хотите, на позднее прозрение.

- Я и в Москве националистов терпеть не мог. Эту всезнающую, всёпостигшую, извините, шваль!

Эли не слышал его, отмахнулся нетерпеливо: - Гонения, как и тюрьма, людей не возвышают, напротив, пробуждают родовое, зверниое... Для националиста нет личности. Все выведено за скобки: нравственность, талант, судьба. Есть лишь национальные задачи. Общий восторг перед "собственным" государством. И, извините, светлое будущее... неважно за чей счет. Ненавижу! Одним росчерком пера обездолили пять тысяч семей, и рука не дрогнула. Ненавижу!.. Аврамий взглянул на Эли внимательно-профессионально. Так глядел на своих неврастеничных пациентов. Невольно вспомнилась ему вспышка Эли в городе Араде, когда тот окрестил сионистских вождей средневековыми пиратами. Подумал настороженно: "В тихом омуте черти водятся..."

Но наибольшее беспокойство Аврамия вызвал Саша Казак. Он сжимал кулаки и нес что-то явно бредовое:

- Не подохнут и без наших пяти миллионов. Они пишут - мы строим. Не будут же ломать готовый дом?! Вы не согласны, доктор?..- И вдруг без тени улыбки предложил Эли и Аврамию написать большую статью, под которой все подпишутся: "Еврейская ли страна Израиль?!"

Глава 13. "УГНЕТЕННЫЕ НАРОДЫ, КТО ЭТО?"

Прошла неделя Вестибюль гостиницы "Sunton" по-прежнему напоминал ринг, на котором накаутированы все до одного. Победителя не видно - сделал свое дело и ушел, а оставшиеся лежат бездыханные, хотя в отличие от ринга поверженные тут не лежали, а сидели в креслах и на диванах, вяло говорили о том, что здесь нет будущего или молчали часами. Большинству было за семьдесят, нескольким - за восемьдесят и каждый раз, когда Эли видел их, он проскакивал вестибюль: подступали слезы.

Сегодня чувство сострадания обострили израильские газеты, которые завершали описание стариковских посиделок ёрнической нотой: всю жизнь этим несчастным твердили о светлом будущем, к которому они уверенно шагали под предводительством очередного вождя. Вот, де, и сейчас они по привычке непрерывно глядят вдаль, вместо того, чтобы радоваться теплому дню и солнышку. "Они не виноваты, что родились несчастными!"

"Кто, в самом деле, виноват в том, что старики в прединфарктном состоянии, кто?! Советские вожди, что ли, повинны в том, что квартиры для алии из СССР не строили, а ныне даже израильским кооперативам не дают строить, и дома и квартиры обманутых новичков превращаются в коммуналки? Плуты!" - Эли задержался возле стойки дежурного взглянуть, нет ли ему писем, краем уха уловил голос старика, читавшего вслух одну из статей:

"... деды и прадеды, как всегда, говорили о будущем чад и домочадцев, над головами которых завис ныне железный налоговый груз, способный всех, кого заденет, раздавить в лепешку."

"Литературка" - всю жизнь преследует родная "Литературка"! - подумал он. Казалось, навсегда ушел от нее. Ан, нет - по пятам следует! Те же славные приемчики: реалистическое описание чуть-чуть передернуто - добавлено вымысла, сарказма под видом защиты ("Они не виноваты"), страшна ли трагедия, коль жертвы комедийные дурачки?! И, конечно, ни слова о том, почему все загнаны в угол, что у их губителей есть и имя, и фамилия. Страна другая, широты иные, газеты непохожие, а всё та же позорная "Литературка".

В углу, отдельной группкой, печалились пожилые женщины и их близкие, озиравшиеся то пугливо, затравленно, то отсутствующими, слепыми глазами: про них говорили, что они днюют и ночуют в советском консульстве, просятся обратно. Снова прозвучал чей-то старческий фальцет, и у Эли похолодела спина: не часто приходилось слышать, как одни несчастные издеваются над другими.

- Вы там свою пенсию просите назад! Зачем обчистили вас, патриотов? верещал, не без яда в голосе один из сидевших. Очень удивился вестибюль, узнав, что седьмой этаж гуляет. Вина туда пронесли несколько бутылок и даже израильский коньяк " три топорика", - углядел кто-то горлышко, торчавшее из кармана истертой кожаной куртки Эли. Что за веселье, на чьи гроши? Уж не кооперативные ли? Плакали наши денежки!

Дверь и комнату Эли была открыта, внутри составляли два сохнутовских стола из пластика, на которых тут же появились бутылки и домашний пирог: полузабытый праздничный запах свежепеченого теста волнующе плыл по коридору, забивая устоявшийся запах подгорелой молочной каши. Уборщики и их соседи праздновали отъезд своего коллеги по метле доктора Эсфири Ароновны, которой пришло приглашение на работу в медицинский исследовательский центр, расположенный в штате Мериленд. Саша отыскал этот штат на карте. Оказалось, почти рядом с Белым Домом. Эсфирь приняла известие спокойно. Ее длинное, величественное лицо выражало озабоченность: как перевозить через океан девяностолетнюю мать, не подымавшуюся с постели? Организовывал "отвальную" старик Аврамий. Дело это, надо сказать, было нелегким: в комнате Эсфири точно госпиталь, у профессора - тем более, да и теснотища, у Саши Казака соседушка, богоданный Эмик в запое. Остановились на Эли: его Галия известная кулинарка.

С утра Эсфирь перебралась к Эли, принимала поздравления. Каждому визитеру Эли наливал чарочку, конца им не было, визитерам. Удача в гостинице "Sunton" была столь редким гостем, что многие появлялись лишь затем, чтоб взглянуть на американский вызов Эсфири - сверкающую жар-птицу из сказки, которой бредили годами.

Часам к десяти приехала из Иерусалима "пташка", опять привезла кошерную еду и фрукты для Саши. "Пташка", казалось, всегда находилась в приподнятом настроении, а тут пришла в полный восторг, кинулась обнимать Эсфирь. Видела ее, кажется, впервые, тем не менее, восторг гостьи был искренним. "Освободилась! - повторяла она, не уточняя, от чего именно: от метлы, от бивуачной жизни, от Израиля? - Освободилась!" - В выпуклых птичьих глазах ее сверкнули слезы.

"Пташка" потребовала, чтоб Саша достал магнитофончик и крутил музыку: праздник ведь общий! Эсфирь минут двадцать терпела новейшее увлечение Саши, а потом шепнула: - Сашок, пожалуйста, выключи свою камнедробилку. - Она подняла тост за Эли и Сашу, детей самой несчастной на свете российской интеллигенции, наполовину вырезанной, оклеветанной и изгнанной. Произнесла спич в их честь, а в конце вдруг всплакнула, воскликнув: - Ребятки мои, что же мне с вами делать? Напишите мне, как и что, пожалуйста.
[1] [2] [3] [4] [5]