Бегство (Ветка Палестины - 3) (11)

"Так ведь американец, он, известно, "со стороны". Но мы-то не со стороны! Или тоже со стороны?!"

С последнего заседания Эли возвращался домой в отчаянии. На месте стертой надписи в лифте опять появилась новая: "Шамир - Арафат русской алии". Галия ни о чем не спрашивала, взглянула на его лицо, вздохнула горестно: - Опять зарубили?

Ужинали молча. Поев, Эли рассеянно оглядел картины жены раставленные на полу: администрация гостиницы запрещала вбивать в стенки гвозди. Картины, писанные маслом, они в свое время с трудом, за большие деньги, протащили через московскую таможню. "А зря", - впервые подумал он: на картинах Галии был воображаемый Израиль, - тот, о котором рассказывал ей Ашер, отец, погибший в Гулаге. Израиль на ее картинах был золотисто-желтый, солнечный, теплый. Даже бездушный, безжалостный Бен Гурион, предавший венгерское еврейство (мог спасти-выкупить у Эйхмана, а не спас "венгров" от Освенцима! -от бывших сталинских зеков, смотревших на мир без розовых очков, узнал это Эли и...не сразу поверил ), даже он, всемирно восславленный Бен Гурион, доктринер ленинского толка, излучал у Галии доброту. А нескончаемые карнавалы пурима, израильские мальчишки, карнавальные, радостные. "Вешать на стены воображаемый Израиль, живя и настоящем?" - подумал Эли с острой тревогой: - Каково-то будет ей здесь, Галие?"

Галия, и вправду, расстроилась, но по своему поводу, хозяйственному. Она вернулась с "Шука Кармель" - горластого тель-авивского рынка, рассказала мужу: на "шуке" ни к чему не подступишься: с прилетом русской алии цены подскочили, стали такими же, как и "маколете", маленьком магазинчике на углу. Она перебросилась с Эсфирь несколькими фразами по-русски, и ей тут же хотели продать индейку дороже, чем остальным. Израильтянин хорошо знает, почем индюшатина на "шуке", где масса птицы, он переплачивать не будет. А олим откуда знать цены?

- Свободный рынок, - вздохнул Эли. Он видел, "шук" мгновенно адаптировался к покупателю из советской страны: олим недовешивают недодают, обсчитывают. И еще презирают за твердое русское "л". Только спросит человек "камозе оЛе"? ("сколько стоит?"), и сразу ясно, свежачок!

- Знаешь, Эли, - Галия села возле мужа, закручинилась - никогда ее голос не звучал так тоскливо. - По моему, мы приехали совсем не в ту страну, которую покинул Ашер. Пусть земля ему будет пухом, он не поверил бы своим глазам.

...К середине сырой холодной зимы стали терять добродушие даже самые терпеливые. Сезон дождей - дни и ночи льет, как из ведра. Из отеля выселят, куда итти с детьми, со стариками? В одиннадцать вечера, когда уже легли спать, в номер Эли постучала делегация "от бездомных", попросила помочь им пробиться к Шамиру.

- При чем тут Шамир, - попытался урезонить их Эли. - Мы вляпались в крысиный мир с его присказкой "медленно-потихоньку" ("леат-леат"). Да они о нас и думать забыли!

Недобрые взгляды Эли чувствовал спиной. Виноват-не виноват, а надежды обманул. Пожалуй, скоро станет для человечества самым ненавистным персонажем.

На последнюю комиссию Эли решился взять даже Сашу Казака, которого после первых неудач от всевозможных канцелярий оберегал: боялся, Саша наломает дров. Их ведь не смутишь возгласом: "Переодетые арабы!" Засмеются, и всё. Оказалось, требовалось именно наломать дров. Когда рыхлый старик-председательствующий снова придумал очередной "колодец", Саша вскочил и закричал по-английски: - Какое вы имеете право писать во всех газетах, что заинтересованы в большой русской алие, если пять тысяч бездомных вот уже год не могут дождаться от вас внятного "да" или "нет"?! Если "да", будем строить. Если "нет", дайте нам возможность обжаловать, пойти в Верховный суд. Это - саботаж!

Ожили чиновники. Поглядели на худющего парня. Одни удивились его хорошему английскому, других возмутил тон. Кричать на себя никому не позволят! Переглянулись, размышляя, как дать этому горлохвату - от ворот поворот. Эли в отчаянии обхватил голову руками: переиграл Саша, пропали.

Саша оглядывался затравленно, потом вскричал по-русски:

- В Москве очереди русских евреев в посольства Германии и Австралии в двадцать раз длиннее, чем и посольство Израиля. Так в чем же ваша заинтересованность, ваша забота?! Что б мы тут все до одного передохли иль удрали, куда глаза глядят. А остальные чтоб мимо вас?! Как сможете глядеть в глаза Курту Розенбергу? Его портреты во всех газетах. А вы его в гроб кладете?! Израиль не для него?! - Минут пять кричал Саша, кричал так яростно и запальчиво, что ему стали внимать оторопело, даже не понимая по-русски ни слова. В мэрии на какую-то долю секунды сгустилась неловкость. Она стала почти различима глазом, эта общая неловкость, точно фиолетовый папиросный дым над головами. На какую-то долю секунды многие почувствовали себя некомфортабельно. Этого было достаточно и председатель сказал:

- Пожалуй, да! Нет возражений?

Явившись на другой день за документами, Эли и Саша обнаружили, что председателя комиссии нет - ушел в отпуск. Подписал ли он вчерашнее решение? "Вы что, ответили им, так быстро дело не делается".

- Знаешь, что меня в этой истории изумляет, - сказал Эли в автобусе, по пути к дому. - Все это государственное осьминожье глухо к логике. Ног масса - головы нет!.. Нет, настаиваю! Не слышат тебя вовсе! Сидят, как парализованные. Какие соображения их парализовали, не ведаю. Одно ясно: и я, и Аврамий апеллировали к глухарям. Прошибла лишь эмоциональная встряска, поддела их, как рыбину на крючок. Это не дает мне покоя. Наше высокое руководство на уровне толпы на стадионе. К тому же сильно подвыпившей...

Через месяц Эли сообщили, что председатель в Америке, еще через неделю - у него умирает внук и что лучше всего сейчас не надоедать...

Спасла положение Ревекка, жена Аврамия Шора. У рыхлого толстяка, действительно, болел любимый внучек. Врачи не могли установить диагноза, ребенок выплевывал пищу и таял на глазах. Узнав об этом, Эли посоветовал председателю пригласить Ревекку, которая, как он уверял, гений диагностики. Когда толстяк увидел как русский врач обследует ребенка: не прикасаясь к нему, делая возле него какие-то странные пассы, он потребовал, что б она немедля ушла из детской комнаты.

- Шаманы из Сибирии! Индийские факиры! - кричал он, решив что его попросту надувают. - Здесь не Руссия! Я не идиот Брежнев, чтоб меня дурачить вашими пассами. Или у вас руки не как у людей?! Покажите мне, если вы что-то умеете!

Ревекка попросила его рассыпать на столике сигареты. Подержала над ними узкую руку. Растопырила пальцы с облупленным маникюром. И сигареты, все, как одна, поднялись и приткнулись к длинным пальцам Ревекки, как к магниту.

Председатель стал белеть, покачиваясь из стороны в сторону, затем сказал покаянно: если она определит, что с внуком, он сделает для нее все.

И - сделал... Соседи Эли по этажу ликовали. Эсфирь и Галия всплакнули, расцеловали Ревекку-спасительницу. Евсей Трубашник принес два поллитра, угощал всех.

Через две недели, когда бумаги были подписаны и, в честь такого события, уж не только соседи Эли, а вся гостиница, все фомы неверующие, пели и плясали, как в праздник Симхат Тора, пришла новая бумага. Из той же мэрии. В ней предписывалось олимовской "амуте" выплатить за дареный участок земельный налог в сумме пять миллионов четыреста тысяч долларов.
[1] [2] [3] [4] [5]