Глава третья. Мертвые душат. Рельеф портрета
Глава четвертая. География прозы
Глава пятая. Мертвые воскресают. Вперед - к истокам!
"Следовать за мыслями великого
человека есть наука самая
занимательная".
А. С. ПУШКИН "Арап Петра Великого".
Г">

(Синявский Андрей Донатович). В тени Гоголя (24)

[1] [2] [3] [4]

В ряде гоголевских историй только чорт, только чудо еще способны унять и уравновесить расходившийся анекдот - настолько последний, значит, неуемен и необъятен. Так, ради восстановления анекдотически похищенной шинели потребовался чудесный мертвец в лице того же Башмачкина. Чтобы покрыть амбиции Чичикова и произведенный им по губернии гром, понадобился совершенно уже фантастический, не сообразный ни с чем Бонапарт.

Сверхъестественное у Гоголя, за редким исключением, ищет объяснений в сверхъестественном же ("Страшная Месть", "Портрет", сопровождаемые вместо эпилога - прологом), а не в житейски-простых и всем понятных подтасовках, как это часто встречалось у всемирных фантастов - от Анны Рэдклифф до Вальтер-Скотта. Более того, в развитие и в разъяснение достоверного происшествия сплошь и рядом подключается сказка, фантастика, которая и составляет главный слой повествования, служит истинной первопричиной события. Под простенькой "майской ночью" у Гоголя скрыта "утопленница" (под "Похождениями Чичикова" - "Мертвые Души"), которая одна и способна вывести сюжет на чистую воду, сообщить ему стройность и подлинность художественно-правдоподобной истории.

Белинский немало постарался оторвать "правдивое", "действительное" от фантастики в Гоголе, придав последней характер чужеродных напластований, без которых Гоголь, ему казалось, куда как прекраснее бы писал, проходя беспрепятственно по проверенной графе "реализма". Белинский кастрировал Гоголя, чтобы сделать из него нечто удобочитаемое и пригодное для народа.

"Что непосредственность творчества нередко изменяет Гоголю, или что Гоголь нередко изменяет непосредственности творчества, это ясно доказывается его повестями (еще в "Вечерах на хуторе" ), "Вечером накануне Ивана Купала" и "Страшной Местью", из которых ложное понятие о народности в искусстве сделало какие-то уродливые произведения, за исключением нескольких превосходных частностей, касающихся до проникнутого юмором изображения действительности. Но особенно это ясно из вполне неудачной повести "Портрет"..."

"Портрету", центральной повести Гоголя, которая и так уже подвергалась мучительной писательской правке с целью выяснить наконец, в чем корень зла и соблазна, - Белинский предлагает собственную редакцию, разделяя Гоголя с Гоголем, портрет с "Портретом". Главное ему было освободить реализм от фантастики, искусство от чуда:

"Да помилуйте, такие детские фантасмагории могли пленять и ужасать людей только в невежественные средние века, а для нас они не занимательны и не страшны, просто - смешны и скучны... 1

1 Ох, сдается, помог Белинский, в ущерб творчеству, перейти Гоголю к "общественной пользе" и "реализму" "Переписки с друзьями"... Только все-таки Гоголь сделает это по-своему - на фантастический, на магический лад отставленного "Портрета". Тогда неистовый Виссарион ужаснется, видя собственный портрет в кривом зеркале Гоголя...

Нет, такое исполнение повести не сделало бы особенной чести самому незначительному дарованию. А мысль повести была бы прекрасна, если б поэт понял ее в современном духе: в Чарткове он хотел изобразить даровитого художника, погубившего свой талант, а следовательно и самого себя, жадностию к деньгам и обаянием мелкой известности. И выполнение этой мысли должно было быть просто, без фантастических затей, на почве ежедневной действительности: тогда Гоголь, с своим талантом, создал бы нечто великое" ("Отечественные Записки", 1842, № 11).

С тех пор сто лет потели, чтобы сделать из Гоголя Чехова, из "Портрета" что-то вроде "Ионыча"... Но Гоголь не мог "просто, без фантастических затей", без чорта, изобразить Чарткова. Там, во тьме, в бурлении фантасмагорий, скрывалась его реальность, давшая добрые всходы в том числе и "на почве ежедневной действительности" (но не так, как зудел Белинский) - в форме анекдота, уловившего то же кипение производительных магических сил, завихрения сверхъестественного на поверхности материи. Корка пошлости тем и отрадна Гоголю (а не только страшна и губительна), что сквозь ее толщу пробиваются снизу чудодейственные смерчи и гейзеры, образующие наверху анекдот, завиток, гоголек, как свидетельства прекрасных превратностей. Метафизические и волшебные корни анекдотов Гоголя прослеживаются даже в "Шпоньке" (сон о вездесущей жене Ивана Федоровича), в "Коляске" (Чертокруцкий, которому чорт закрутил голову), не говоря уже о "Ревизоре" и о "Носе". Внешне ординарные, "ежедневные" портреты и натюрморты позднего Гоголя - продолжение чудовищ "Вия" и "Портрета". В сфере затрапезных вещей, воскресших с "Мертвыми Душами", прыгающих в глаза, Гоголь занимается тем же древним телекинезом, что и его Пузатый Пацюк, уписывающий вареники в "Ночи перед Рождеством":

"Только что он успел это подумать, Пацюк разинул рот; поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнулся в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком отправился снова..."

Гоголь един и целостен в своих магических устремлениях. Разделение на "фантаста" и "реалиста", на "художника" и "проповедника", на "поэта" и "деятеля" снимается в нем более общей и более глубокой наклонностью к колдовству как к первооснове и первопричине искусства. Поэтому и в человеческой личности Гоголя, в его странной психофизической организации так много от "колдуна". Здесь коренятся, сюда восходят гоголевские страхи и фобии, болезни и мании (мания величия и мания преследования, мания сверхъестественной, гипнотической власти над людьми и мания собственной неизбывной вины и греховности). Сюда же можно отнести его способность воображаемое переживать больнее действительного - до обмороков, до потрясения всего организма; его необузданную - до сладострастия чувственность (при воздержанном образе жизни); его черную меланхолию, то прикрытую смехом, то скрывавшую тайную и глубокую веселость 1.

1 Он писал матери (26 февраля 1827 г. Нежин):

"Посмотрите же, как я повеселился! Вы знаете, какой я охотник всего радостного? Вы одни только видели, что под видом иногда для других холодным, угрюмым таилось кипучее желание веселости (разумеется, не буйной) и часто в часы задумчивости, когда другим казался я печальным, когда они видели или хотели видеть во мне признаки сентиментальной мечтательности, я разгадывал науку веселой, счастливой жизни, удивлялся, как люди, жадные счастья, немедленно убегают его, встретясь с ним".

Не нужно думать, что "колдовское" в Гоголе непременно заключало в себе что-то злое и темное, мрачное и тяжелое. К нему применима программа, принятая в одной монгольской сказке: "Старшие братья были люди серьезные, колдун же любил пожить и повеселиться..." Но "веселье" у Гоголя уже в детстве нередко принимало странный характер "чары", "наваждения", которые он любил напускать на людей своим лицом и словом, мороча им голову, иногда сумасшествуя, беснуясь ради пущего "чуда". Когда позднее, в "Арабесках", Гоголь писал о предводителе гуннов Аттиле, он безусловно не мог не помнить о себе самом:
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.