(Синявский Андрей Донатович). Литературный процесс в России (2)

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила навеки Великая Русь...

Оборвалось. Слов этих больше не произносят, слова пропускают - потому что, выяснилось, в тех словах, сочиненных С. Михалковым, слишком много доброго сказано про Сталина, которого хорошо бы, конечно, поставить на свой пьдестал, но еще время не приспело, и поэтому и гимн заменить нельзя каким-нибудь другим песнопением, но и тех приятных слов про любимого вождя тоже пока употреблять воздержитесь. Россия, вот уже скоро двадцать лет, существует без своего государственного гимна, и оттого по радио утром вы услышите лишь мычание, переложенное на рев духовых инструментов и медных тарелок. Что-то военное, оптимистическое, могущественное, правда, чувствуется, но что именно сказать невозможно. Если вы находитесь в лагере, вы имеете случай всякий день слышать эту музыку, испускаемую одновременно всеми рупорами и громкоговорителями зоны вместо утренней побудки. Ради объективности следует добавить, что к этим трубным звукам примешивается всякий раз более мелодичный, хотя и несколько тоскливый, бой в лагерную рельсу (смотри "Один день Ивана Денисовича"), и те колокола - внутренние и внешние - удивительным образом переключаются, создавая в душе человека ясное представление, что ничего не меняется и он снова проснулся у себя за проволокой. Утро Родины.

Каждый исторический факт символичен, и двадцать лет мычания взамен текста, который и хочется, и колется спеть, тоже символичны, и поэтому, задумываясь над нынешним государственным гимном, вы неизменно придете к выводу, что Россия надолго застыла в какой-то промежуточной стадии, когда и нового нет ничего и старое уже отступило и не в силах произнести, на страх врагам, веское и внятное слово.

А ведь когда-то (опять на заре) слова более менее удавались, невзирая на замотанность кадров, не обладавших к тому же слухом и интересом к развитию языка. Последнее обстоятельство сказалось на множестве слов, созданных в новую эпоху и звучащих дикой абракадаброй, скорее пугавшей население вместо того, чтобы его привлекать к строительству великого здания. Все эти "вцики", "цики", "рабкрины", "губисполкомы" и "наробразы", независимо от воли хозяев, придумавших эти слова, действительно отдавали каким-то душегубством, особенно по ночам. Но вопреки глухоте властей к музыке и лирике три достойных слова, как минимум, появилось, что иначе как милостью свыше не объяснить (и потому, в отличие от злопыхателей, я верю, что начало было не то чтобы обязательно светлым, но совершенно неизбежным). Цыкая на вверенное ему население, молодое государство все же сумело утвердить в народном сознании три хороших слова, которые стоит разобрать по отдельности, потому что они имеют высший смысл.

Первое слово - "большевик" (прошу не путать с "коммунистом"). "Большевик" - это значит: больше. А "больше" - это всегда хорошо. Чем больше - тем лучше. Я глубоко убежден, что вся беда меньшевиков состояла в том, что на собственном знамени они начертали "меньше". Поэтому русский народ выбрал - что "побольше".

Второе слово - "Чека". Чрезвычайная комиссия. Но ни "комиссия", ни "чрезвычайка" ничего не говорят русскому сердцу. А вот "чека" обещает нам много приятного. Потому что это значит - стоять начеку. А начеку всегда надо стоять. И тот факт, что нынешняя Госбезопасность старается возродить это слово - "чекист" и "чека", - говорит не только о том, что ей хочется вспомнить романтику революции и чистые руки Дзержинского (хотя, вероятно, те руки были действительно почище всех последующих рук). Само слово "чека" звучит выразительно. В нем есть какая-то твердость, какая-то чеканность. На это слово можно положиться - не выдаст. Только в лагере я впервые услышал, что слово "чекист" произносится с каким-то странным отвращением (как поется в блатной песне: "А на вышке маячит ненавистный чекист..."). А на воле прямо признаюсь - это слово пользуется большой популярностью.

Третье слово - самое главное и самое заветное - называется: "советская власть". Этому доброму кораблю - большое плаванье. Не важно, что советской власти - нет. Это все давно знают, что ее нет, и все без нее прекрасно обходятся. Главное не в том, кто конкретно правит властью и машет руками с мавзолея. Главное - слово-то больно хорошее и со смыслом: "совет" - "свет" "светлый" - "свой" - "свойский" "свояк" - "совейский". То есть - наш, то есть - добрый. До сей поры случаются казусы, когда мужик (или баба) кроет почем зря "коммунистов", но защищает при этом "советскую власть". И это не какие-нибудь политические интриги на предмет, что предпочтительнее "советы" или "партия". Это просто звучание и столкновение слов: а кому нужны ваши коммунисты, когда у нас в запасе своя советская власть?! Мы все здесь свои - и чужим тут делать нечего.

На этих трех словах, как на трех китах, стоял и стоит строй. Под него не подкопаетесь. И поэтому мои теперешние речи вовсе не подкоп (как могут некоторые подумать), но - совет: внимательнее относитесь к художественному слову. Потому что - что же происходит в последние годы? Никакой поэзии. Ни малейшей изобретательности. Вот назвали целый город именем Пальмиро Тольятти, а народ, населяющий ту Пальмиру, именует себя по-старинному, по-простому, по-советскому: Телятин. Или - все эти молодые буквенные перестановки, в которых сам черт ногу сломит и можно с ума сойти, придя к непозволительным и безответственным гиперболам. Например. Было: ВКПБ. Стало: КГБ. На первый взгляд - ничего, недурственно даже - лапидарнее. Но в ходе подобных новшеств остается всегда неясность, кто здесь над кем командует и что из чего в результате проистекает. Где конец и начало? Где Ленин и Сталин? И куда смотрит С. Михалков, призванный все эти реформы выразить стихами? И потом - простите, товарищи, но, трезво рассуждая, КГБ для русского уха тоже звучит не слишком уж поэтично. КГБ - походит немного на крематорий, на гроб, в лучшем случае - на шаги Командора по гробовым плитам. И что же получается, вы вдумайтесь, в итоге всех этих словесных экспериментов!..

Не лучше ли было оставить России прежнее сочленение? Чтобы во главе сидел "большевик" и при помощи "чека" управлять бы сверху "советской властью". По-моему, приятнее звучало бы, а главное - много проще и доступнее для народа.

Прошу извинить за эти чуждые вторжения в сферу демократии и в область языка, но без названных слов, согласитесь, либеральный процесс в России, мягко говоря, - непонятен. Потому что, когда читаешь книги, выпущенные самиздатовским способом, очень часто, в особенности в первый момент, создается впечатление, что начальство из-за своей перегрузки просто еще не удосужилось прочитать эти книги, а то бы наверняка спохватилось, опомнилось и что-то изменило в режиме нашего уничтожения. Настолько эти книги - письмо своим, фактами, взыванием к лучшим чувствам человечества - представляются убедительнее и доказательнее тех бесчисленных циркуляров, что спускаются и спускаются сверху, в тишине, без малейших попыток услышать, что же, собственно, происходит в действительности...

Здесь, на этом месте, литературе следует быть настороже и не поддаваться обаянию с чувством, со всей правдивостью произнесенного слова. Опасность, грозящая современной русской словесности, - разумеется, запретной (о другой вообще не может быть и речи, настолько она отстала от художественного процесса - лет на двести), это - перейти на положение унылой жалобной книги, которая подносится мысленно тем же властям (а те и в ус не дуют) или складывается в шкаф, до лучших времен, когда люди научатся жить по правде. Это - застарелый грех девятнадцатого столетия, перешедший к нам по наследству от двух книг с вопросительными заглавиями: "Кто виноват?" и "Что делать?" Мы опять оказываемся перед кровавой дилеммой: с кем вы, мастера культуры? - за кого вы? - за правду или за казенную ложь? При такой постановке вопроса у писателя, понятно, нет выбора, и он гордо отвечает: за правду! И это единственно достойный ответ в подобной ситуации. Но, провозглашая - "за правду!", нужно помнить, что сказал Сталин, когда какие-то храбрецы из Союза писателей попросили его разъяснить раз и навсегда, что такое социалистический реализм и как достичь практически этих сияющих вершин. Не задумываясь, не моргнув глазом, вождь ответил:

- Пишите правду - и это будет социалистический реализм!

Дошло до того, что правды надо бояться. Чтобы она опять не села нам на шею. Чтобы писатель, отказавшийся лгать, творил бы - и помимо всякого "реализма". В противном случае вся обещающая, освобожденная словесность опять сведется к отчету о том, как мы мучились и что предлагаем взамен. Сведется к вопросам: "что делать?" и "кто виноват?" И все пойдет прахом и начнется сначала: "освободительное движение" - "натуральная школа" "передвижники" - и как естественный венец "партийная литература" в виде винтиков и колесиков к "общепролетарскому делу"... Хорошо бы этого избежать. Не предлагать готовых рецептов. Открестившись от лжи, мы не имеем права впадать в соблазн правды, которая снова всех нас поведет к социалистическому реализму навыворот. Сколько можно лебезить и заискивать перед действительностью, которая нами помыкает! Писатели все-таки, художники слова.

Не пора ли отрешиться от магии слов, вроде - "реализм", "коммунизм"? Не время ли вынести эти вещи за скобки, как нечто само собой разумеющееся? Один молодой человек явился в дом и сказал: "я - антикоммунист! я - за правду!" В первый момент это прозвучало. Еще бы: говорит и не боится. Но потом пришли на ум сомнения, аналогии. Допустим, человек то и дело повторяет: "я антифашист!" Очень мило. Только как-то слишком общо, недостоверно, назойливо. И зачем брать за точку отсчета собственной полноценности то, что для вас потеряло цену? Сколько можно определять себя - негативно? Мы никуда не сдвинимся с реализма-коммунизма, если станем все время оглядываться на эти слова. Не говорим же мы: "я - антилжец!" Или "антизверь, антипалач!" Если ты - человек, то зачем тебе ежедневно доказывать, что ты давно уже вышел из животного состояния?..

Потому-то я, признаться, побаиваюсь - реализма. Как бы с него не пошла, не развилась на земле новая ложь...
[1] [2] [3] [4]