Ставка на мертвого жокея (сборник рассказов) (8)

Мунни было как-то не по себе, а как только посмотрел на Марту, стало еще хуже -- из-за того, что она смеется. Все трое часто смеялись после встречи во Флоренции, над многим, затрагивая в разговоре те или иные темы, но Мунни не хотелось, чтобы Марта смеялась вот над этим. Он поднялся.

-- Пойду немного прогуляюсь вдоль стены. А потом вздремну -- ведь наступил час сиесты. Разбудите меня, когда соберетесь уезжать.

Прошел ярдов тридцать со свитером под мышкой -- послужит ему подушкой. Когда вытянулся на гладком, нагретом солнцем камне, до него все еще доносились взрывы смеха Марты и Берта -- особого, интимного в этой гулкой, протяжной пустоте.

Закрывая глаза от слепящего солнечного света, прислушиваясь к далеким раскатам смеха, Мунни вдруг осознал, как ему больно, как тяжело. Эту боль он никак не мог локализовать, у нее странное, любопытное свойство -- постоянно куда-то ускользать. Вот он наконец определил больное место, изловил -- оно в горле,-- но боль тут же ускользнула, правда, совсем не исчезла, а впилась бесформенными, почти неосязаемыми пальцами в его тело где-то еще. Пока он лежал так, а жаркие солнечные лучи тяжело давили на веки, понял, что испытывает не боль, а, скорее, сожаление.

Глубокое, запутанное, оно состояло из множества элементов: чувства утраты; тревожной тени грядущей разлуки; воспоминаний, уходящих все дальше, и безвозвратно, от его невинной юности. Такой сбивчивой мешанины эмоций он не испытывал никогда в жизни.

Погруженный в свои печальные мысли, глубоко потрясенный своим анализом, Мунни знал: вот если сейчас вмешается телепатия, Марта прекратит хохотать с Бертом, встанет, прошагает отделяющие их тридцать ярдов вдоль стены, подойдет к тому месту, где он силится задремать, опустится на колени, легонько прикоснется к его руке,-- все мгновенно изменится, тревоги растают...

Но она не двигается с места, и он слышит, как она громко хохочет над тем, что говорит ей Берт, а что он говорит -- не слышно.

Вдруг он понял, что собирается сделать. Как только он сядет на пароход и установленные правила сделаются недействительными, напишет Марте и попросит ее выйти за него замуж. И принялся неуклюже, по-топорному мысленно составлять для нее послание:

"Для тебя это большой сюрприз, так как за все лето я не произнес об этом ни слова. Долго не мог понять, что со мной происходит, к тому же еще во Флоренции между нами достигнуто соглашение ограничиваться впредь чисто дружескими чувствами, и я очень рад, что мы выполнили это обязательство.

Теперь, на пароходе, я свободен и могу не таясь сказать о своих чувствах к тебе. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться. Не знаю, испытываешь ли ты нечто подобное ко мне,-- возможно, наш уговор мешал тебе откровенно высказаться, как, собственно, и мне. Во всяком случае, хочу на это надеяться...

Я намерен сразу по возвращении домой найти работу и обустроиться; тогда ты ко мне приедешь, познакомишься с моими родителями и все такое прочее..."

Послание оборвалось на этой фразе -- подумал о своей матери -- сидит за чаем с Мартой и беседует: "Так ты говоришь, твоя мама живет в Филадельфии? А отец... Ах, вот угощайся пирожками! Ты, значит, встретилась с Мунни во Флоренции, когда они с Бертом раскатывали по Европам все лето... Что еще,-лимон, крем?"

Мунни тряхнул головой,-- ладно, с матерью он разберется, когда понадобится. И снова взялся за воображаемое письмо: "Однажды ты призналась, не знаешь, что с тобой станет, и ожидаешь откровения, чтобы следовать по верному пути. Не исключено, ты только посмеешься надо мной, если я скажу, что я и есть твое откровение и, если ты выйдешь за меня замуж..."

Недовольно покачал головой. Боже, да будь она безумна влюблена в него -- такой корявой фразы вполне достаточно, чтобы все испортить.

"Я мало знаю о тебе, о твоих поклонниках,-- вертелось у него в голове.-- Кажется, когда ты была с нами, никем другим не интересовалась, ни о ком не упоминала и, насколько я могу судить, никогда не отдавала никакого предпочтения ни мне, ни Берту..."

Открыв глаза, посмотрел в сторону Марты с Бертом: сидят очень близко, чуть не касаясь головами, смотрят друг на друга, тихо разговаривают -- о чем-то важном?..

Вспомнил, как Берт описывал свой природный дар: "У меня есть шарм... но мне, в общем, на это наплевать".-- "Ну,-- подумал Мунни с удовлетворением,-даже если она не обращала особого внимания на его эгоизм, такие его заявления ей явно не нравились. К тому же она помнила о его связи с блондинкой из Сен-Тропеза. Если Берт и в самом деле вынашивал такие планы в отношении Марты, как он говорил, ничего не утаивая, и Марте предстояло сделать выбор, то все пойдет насмарку, его любви конец". Мунни считал, что Берт, несомненно, человек забавный,-- останется навсегда холостяком и станет другом их семьи, лучшим другом.

Наконец он задремал, и во сне перед ним проходили чередой восхитительные картины. Марта спускается по трапу самолета в Айдлайде,-получив его письмо, она, конечно, торопится, а поезда идут очень медленно. Прямо от трапа она побежит к нему, бросится в его объятия. Вот они с Мартой возвращаются домой в воскресное утро, в свою квартиру, решают поспать часок перед завтраком. Марта идет под руку с ним на вечеринку, и, как только входит, все гости начинают перешептываться, завидуя, обсуждая ее, и, конечно, все ее одобрят, иначе и быть не может: ведь она такая красивая, его Марта.

Кто-то вдруг закричал -- крики доносились издалека. Мунни открыл глаза, заморгал: кто посмел своими криками прервать его дивный сон?.. Крик раздался снова. Он встал, подошел поближе к стене, посмотрел вниз, на бухту: в воде, ярдах в трехстах от берега, перевернулась рыбацкая плоскодонка, которую они видели; почти затонула, две фигурки отчаянно цепляются за ее корпус... Мунни смотрел во все глаза. Снова раздался крик -- просто крик, без всяких слов, крик отчаяния...

А что Марта с Бертом -- он повернулся: растянулись на полотенце, головами друг к другу, образуют большую букву V.

-- Бе-ерт! -- закричал Мунни.-- Ма-арта! Встава-айте!

Берт зашевелился, проснулся, сел, протирая глаза. Со стороны гавани доносились уже не крики, а завывания.

-- Вон та-ам! -- махнул Мунни рукой.

Берт сидя повернулся, посмотрел на перевернувшуюся лодку и на двоих, по шею в воде, судорожно цепляющихся за борт,-- мужчину и женщину.

-- Боже мой! -- воскликнул он.-- Что они там делают? -- Толкнул Марту: -- Просыпайся -- проспишь кораблекрушение!

Лодка лежала неподвижно в воде, две фигурки толкали ее, меняя положение; Мунни всматривался. Вдруг мужчина, оттолкнувшись от лодки, поплыл к берегу -- медленно, каждые секунд тридцать останавливался и орал, махал рукой.

-- Ничего себе! -- возмутился Берт.-- Бросил ее там, возле лодки!

Берт встал, рядом с ним -- Марта, оба не отрывали взоров от бухты.

Плывущему оставалось до мелководья еще ярдов триста, и казалось, ему никогда не преодолеть этого расстояния, несмотря на все его ритмичные, два раза в минуту, истошные крики. Оставшаяся возле лодки женщина тоже время от времени кричала -- звала на помощь голосом злым, пронзительным. Вопли ее, казалось, доносились до них, путешествуя по тихой, поблескивающей на солнце поверхности воды...

Наконец Мунни разобрал, что кричит плывущий по-французски: "Аu secours! Je noye, je noye!"1

Мунни эти крики раздражали: мелодрама какая-то, да и орет он слишком громко, явно перестарался, тем более таким мощным голосом в этой тихой, мирной солнечной бухте. Вдоль стены он подошел к Марте с Бертом.

-- Кажется, у него неплохо получается,-- заметил Берт.-- Уверенный, сильный взмах... Когда выйдет на берег, придется ему объяснить, почему так нагло поступил -- бросил на произвол судьбы свою подругу.

Все трое не отрывали от плывущего глаз; вдруг он ушел под воду; казалось, он там находится долго -- Мунни почувствовал сухость во рту, напряженно вглядываясь в ту точку, где исчезла голова. Вдруг он снова вынырнул: теперь хорошо видны плечи, руки, разительно белые на фоне голубой воды. Оказывается, он под водой стащил с себя рубашку -- через несколько мгновений она всплыла на поверхность и, слегка раздувшись, поплыла от него в другую сторону. Он снова закричал -- ясно, что, заметив их у стены, зовет на помощь. Вот -- снова поплыл, энергично, размашисто.

Мунни пристально разглядывал пляж, пристань с принайтовленными к бетонным блокам на зиму "Куликами". Нигде поблизости ни свободной лодки, ни даже куска каната. Он напряг слух: где же этот рабочий, который стучал молотком? Они же слышали его, когда расположились на пикник возле стены, а сейчас все стихло. Мунни вспомнил, что стук молотка прекратился, еще когда они сидели за трапезой. Там дальше, на той стороне бухты, никакого движения перед домами у воды не наблюдается: нигде не видно ни купающихся, ни рыбаков, даже детишки не играют. Лишь безмолвный мир камня, песка и воды окружает их троих, стоящих у стены, а эта несчастная женщина все еще судорожно цепляется и цепляется за днище перевернутой лодки и что-то визгливо, яростно орет плывущему, а тот барахтается в воде, еле-еле, с большим трудом отплывая от нее все дальше.

"Почему это несчастье не произошло в августе?" -- думал Мунни с раздражением; смотрел вниз, на воду, волны размеренно ударялись о подножие стены. Там теперь неглубоко, самое большее четыре-пять футов, так как прилива еще нет; повсюду из воды торчат громадные обломки разбитых скал и бетонных блоков. Прыгнешь вниз -- придется лететь, по крайней мере, футов пятнадцать -- и, несомненно, угодишь прямо на скалы.
[1] [2] [3] [4]