Ставка на мертвого жокея (сборник рассказов) (13)
[1] [2] [3] [4]-- Не всегда,-- возразила Констанс, еще больше смущаясь.-- В данном случае оно... не имеет такого оттенка. Какие же стихи вы пишете?
-- Лирические, элегические, атлетические. Воспеваю молодость, смерть и анархию. Все это очень хорошо вышибает слезу. Пообедаем вместе сегодня?
-- Это почему же? -- изумилась она, снова озадаченная тем, как быстро и неожиданно он перескакивает с одного на другое.
-- Вот такого вопроса никогда не задаст европейская женщина,-назидательно молвил он.
-- В отеле я распорядилась, чтобы обед мне принесли в номер.
-- В отеле я пользуюсь большим влиянием. Думаю, мне удастся уговорить их не препровождать поднос с едой к вам наверх.
-- Кроме того,-- упиралась Констанс,-- всю неделю вы обедали с одной французской дамой. Что скажете по этому поводу?
-- Отлично! -- улыбнулся он.-- Значит, вы тоже следили за мной!
-- В столовой всего пятнадцать столов.-- Констанс чувствовала себя неловко.-- Так что волей-неволей...
Француженке этой, по крайней мере, лет тридцать, у нее короткая, взбитая прическа, неимоверно тонкая, просто осиная талия. На ней всегда черные брюки в обтяжку и разных цветов свитера; тончайшая талия затянута блестящими металлическими поясами. Каждый вечер они с Притчардом сидели вдвоем за столиком в углу и все время оба громко смеялись собственным шуточкам. Оказываясь в одной комнате с этой француженкой, Констанс чувствовала себя слишком юной и неуклюжей.
-- Французская дама, о которой вы говорите,-- мой хороший друг,-оправдывался Притчард,-- но, по ее словам, англосаксы не в ее вкусе, им не хватает тонкости. Французы -- патриоты до мозга костей. К тому же завтра приезжает ее муж.
-- Все же я намерена строго придерживаться своего плана,-- официальным тоном заявила Констанс и встала.-- Ну, мы идем?
Притчард молча глядел на нее.
-- Вы очень красивая. Иногда трудно удержаться и не сказать об этом.
-- Прошу вас, мне пора идти!
-- Само собой,-- отозвался он, тоже встал, положил на стол деньги.-Как скажете!
Не проронив ни единого слова, дошли до отеля. Уже совсем стемнело, было холодно, и вырывавшиеся изо рта клубы пара были похожи на маленькие облачка с ледяными кристалликами.
-- Я позабочусь о ваших лыжах,-- сказал он возле двери.
-- Благодарю вас,-- тихо ответила она.
-- Спокойной ночи. И напишите проникновенное, задушевное письмецо.
-- Попытаюсь.-- Констанс повернулась и вошла в отель.
В номере она сбросила ботинки и, не снимая лыжного костюма, улеглась на кровать, не включая света, и уставилась в темный потолок, размышляя. Никто никогда не говорил ей, что англичане -- вот такие.
"Мой самый дорогой и любимый,-- писала она.-- Прости, что не писала, но погода была на диво хороша, правда, совсем недолго, и я решила посвятить все свое время бегу на лыжах по кругу или борьбе с глубоким снегом. Здесь отдыхает один англичанин,-- сознательно не стала скрывать она,-- очень мил, даже вызывался стать моим инструктором, и я под его руководством в самом деле добилась больших успехов. Он служил в ВВС, его отец убит на фронте, а мать погибла во время бомбежки..."
Нет, так не пойдет! Марк может расценить это как ее уловку. Словно она старается что-то скрыть от него, выпячивая эту несчастную, погибшую семью патриотов, словно витрину магазина.
Скомкала начатое письмо, бросила в мусорную корзину; взяла еще листок бумаги. "Мой самый дорогой и любимый..."
Кто-то постучал в дверь; она крикнула по-немецки:
-- Ja!
Дверь отворилась, и в комнату вошел Притчард. Она с удивлением подняла на него глаза -- за все три недели он ни разу не осмеливался войти к ней,-встала, стараясь скрыть смущение. Сидит ведь почти босая, в одних чулках, в номере беспорядок после целого дня лыжных прогулок: ботинки стоят у окна, свитера бесформенной кучей навалены на стуле, перчатки сохнут на радиаторе; мокрая парка висит в ванной на ручке двери, с воротника стекают ручейки тающего снега. Гремит радио: какая-то армейская станция в Германии передает американский джаз-банд -- он наяривает "Бали Хай". Притчард, стоя перед открытой дверью, улыбается ей...
-- Ага,-- констатировал он,-- уютный уголок, комнатка иностранки, где царит вечный беспорядок!
Констанс выключила радиоприемник.
-- Прошу меня извинить,-- еле вымолвила она от неожиданности, рассеянно махнув рукой и вдруг вспомнив, что не причесана.-- Здесь такой кавардак!
Притчард подошел к бюро и разглядывал стоявшую там фотографию Марка в кожаной рамке.
-- Это и есть получатель ваших писем?
На бюро, кроме фотографии,-- открытая коробка туалетной бумаги "Клинекс", маленький кругленький стержень для завивки ресниц и съеденная наполовину плитка шоколада. Констанс стало неудобно -- все это барахло валяется рядом с фотографией ее Марка. Какое пренебрежение к нему с ее стороны!
-- Очень красив, ничего не скажешь.-- Притчард не отрывал глаз от фотографии.
-- Да, красив,-- эхом отозвалась Констанс. Нашла наконец эластичные тапочки, поскорее натянула на ноги и почувствовала себя куда более уверенно.
-- Здесь он такой серьезный...-- Притчард отодвинул коробку "Клинекс", чтобы получше разглядеть Марка.
-- Он и в жизни такой серьезный,-- подтвердила Констанс.
За три недели, что провела с Притчардом, катаясь на лыжах, она почти не упоминала о Марке. Говорили обо всем на свете, но каким-то странным образом по обоюдному молчаливому согласию избегали в своих беседах говорить о нем. Катались вместе каждый день, подолгу делились мыслями о лыжной технике, о необходимости все время наклоняться грудью вперед, об умении падать, успев при этом расслабиться, об учебе Притчарда в общественной школе в Англии, о его отце, о лондонских театрах и американских писателях; серьезно обсуждали животрепещущий вопрос о том, как ощущает себя человек в двадцатилетнем и тридцатилетнем возрасте; живо воскрешали в памяти веселое время, когда наступает Рождество в Нью-Йорке, замечательные футбольные матчи, что проходили по уик-эндам в Принстонском университете; устроили даже настоящую полемику по поводу природы мужества -- это когда Констанс вдруг оробела, струсила посередине крутой лыжни: день уже клонился к вечеру, солнце заходило, и горы стали безлюдными и пустынными.
Притчард наконец оторвал взгляд от фотографии.
-- Напрасно ты обулась.-- Впервые он вдруг обратился к ней на "ты", указывая на эластичные тапочки.-- Самое приятное в лыжном спорте -- это те минуты, когда сбрасываешь эти проклятые тяжелые ботинки и разгуливаешь по теплому полу в шерстяных носках.
-- Мне приходится постоянно вести отчаянную борьбу с собой, чтобы не быть неряшливой,-- оправдывалась Констанс.
Помолчали немного, стоя напротив друг друга.
-- Ах,-- вдруг опомнилась она,-- да садись же, что ты стоишь?
-- Спасибо,-- как-то довольно официально поблагодарил он и присел на удобный стул.-- Я, впрочем, на минутку -- проститься.
-- "Проститься"? -- ничего не соображая, тупо повторила Констанс.-Куда же ты едешь?
-- Домой. По крайней мере в Англию. Подумал -- не оставить ли тебе свой адрес?
-- Конечно, конечно!
Протянув руку к бюро, он взял листок бумаги и ручку, что-то на нем написал.
-- Это адрес отеля, ну, пока не подыщу квартиру.-- И положил листок на бюро, но все еще поигрывал ручкой.-- Теперь у тебя появился еще один человек, которому можно писать,-- английский получатель писем.
-- Понятно,-- грустно откликнулась она.
-- Можешь сообщать мне, какой выпал снег, сколько раз ты съехала с вершины горы и кто накануне напился в баре до чертиков.
-- Все это так неожиданно, не находишь? -- молвила она.
Как ни странно, с самых первых дней их знакомства ей и в голову не приходило, что Притчард может уехать. Был ведь здесь, когда она приехала, и, казалось, прочно привязан к этому месту невидимыми нитями -- такая же неотъемлемая часть отеля, как мебель, теперь ей очень трудно представить себе, как обходиться целыми днями без него.
-- Что же здесь неожиданного? Просто хотел попрощаться с тобой наедине, вот и все.
"Поцелует меня на прощание или нет?.." -- гадала она. За все эти три недели он только держал ее за руку и дотронулся до нее, лишь когда поднимал после неудачного падения. Нет, стоит не шелохнувшись, загадочно улыбается, играя с ее ручкой, поразительно неразговорчив,-- словно ожидает, что она сама скажет ему.
-- Итак,-- наконец произнес он,-- надеюсь, увидимся?
-- Непременно!
-- Давай устроим прощальный обед. В меню, как обычно, телятина. Но попробую раздобыть чего-нибудь получше по такому случаю.-- Аккуратно положил ручку на стол, сказал: -- Пока,-- и вышел, закрыв за собой дверь.
Констанс уставилась в закрытую дверь, думая: "Все уезжают..." -- и чувствуя, как внутри нее закипает гнев без всяких на то причин. Понимала, что глупо, что ведет себя как маленький ребенок, который не желает, чтобы так быстро заканчивался его день рождения, но ничего не могла с собой поделать. Оглядела комнату и, нетерпеливо тряхнув головой, принялась наводить порядок. Поставила ботинки в коридор, повесила парку в кладовке, отнесла коробку с туалетной бумагой в ванную комнату, а недоеденную плитку шоколада отдала горничной. Поправила покрывало на кровати, опорожнила пепельницу и вдруг, под воздействием какого-то импульса, выбросила стержень для завивки ресниц в мусорную корзину, решив: "Тоже мне заботы! Буду я еще волноваться из-за незавитых ресниц!"
Притчард заказал бутылку бургундского, так как, по его мнению, швейцарское вино слишком слабое, чтобы пить его при расставании. За обедом почти не разговаривали; обоим казалось, что его уже в какой-то мере нет здесь. Раза два Констанс все порывалась сказать, как благодарна ему за его ангельское терпение с ней, там, в горах, но слова застревали в горле, и в результате оба чувствовали себя за этим прощальным обедом все более неловко. Притчард заказал кофе с бренди, и она тоже выпила, хотя от этого крепкого напитка у нее началась изжога. Ансамбль из трех музыкантов начал играть в тот момент, когда они пили бренди,-- разговаривать стало почти невозможно.