Рассказы из сборника 'Отступление' (2)

- Я совершил ошибку и теперь хочу её исправить. Я могу предложить деньги. Всё, что у меня есть. Я могу предложить себя, если от моей помощи может быть какая-либо польза. Больше мне сказать нечего.

Три человека посмотрели друг на друга. Филипп же повернулся ко всем спиной, сделав вид, что рассматривает рисунок Дерена на стене. Один из визитеров - видимо, главный - поднялся, подошел к Алексису и протянул ему руку. Другие ему улыбнулись. В их легких улыбках он заметил человеческую теплоту. Лишь Филипп по-прежнему отворачивался от него. Он не смотрел на бывшего друга даже тогда, когда тот принес из другой комнаты толстенную пачку банкнот и вручил их командиру. Ушел Филипп, не попрощавшись.

Когда в городе начались бои, и стрельба шла с баррикад, из окон и крыш, недавние визитеры позвали Алексиса, и он пошел с ними, одевшись в старый фланелевый костюм, в котором когда-то сиживал в дорогих гостиных в Каннах. Костюм был старым, но повязка на рукаве совсем новой. Повязка говорила о том, что её обладатель является бойцом Французских сил сопротивления. В забитой людьми комнате в доме недалеко от Мэрии, ожидая получения хоть какого-нибудь оружия и прислушиваясь к пока ещё редким автоматным очередям за окнами, он снова и снова поглядывал на знак признания на своем рукаве. Алексис чувствовал себя слишком старым для боя, и где-то в глубине горла у него комком засел страх. Он стыдился того, что на его рубашке выступили пятна нервного пота, но каждый раз, глядя на повязку, он ощущал благоговение и покой, которые почти снимали нервную дрожь и сдерживали бешеный бег крови по жилам.

Ему выдали четыре похожие на картофельную толкушку гранаты. Посмотрев, что с ними делают другие (он очень походил на кузена из провинции, случайно угодившего на званый ужин и внимательно следящего за тем, какими ножами и вилками пользуется хозяин), Алексис сунул гранаты за ремень.

Вошел Филипп, и в комнате воцарилась тишина. Филипп встал лицом к бойцам и тихим, ровным голосом произнес:

- В данный момент нам не следует вступать с ними в открытый обмен ударами. Мы будем их беспокоить, уничтожать, где можем, загонять в укрытия и пытаться держать их там, до тех пор, пока не придут американцы. Надо сделать так, чтобы за любое передвижение по Парижу им пришлось бы платить дорогой ценой. Нам следует экономить боеприпасы и беречь оружие. Я сожалею о том, что вооружить вас лучше у нас нет возможности. Каждый, кто чувствует, что недостаточно готов для того, чтобы вступить в бой, может спокойно удалиться... - с этими словами, он внимательно посмотрел на Алексиса, который машинально отбивал дробь пальцами на рукоятке гранаты.

Филипп подошел к нему и спросил:

- Месье, вы умеете обращаться с этим оружием?

- Я, мм... Не совсем.

Филипп извлек одну гранату из-за пояса Алексиса и показал, как следует её держать, как выдергивать кольцо и как бросать. Алексис поблагодарил его, а Филипп, обращаясь ко всем остальным, резко бросил:

- Итак, мы готовы...

Отряд тихо выскользнул в ночь.

Следующие два дня слились для Алексиса в бесконечную череду навязчивых и путаных сновидений. Все происходящее представлялось ему чем-то далеким от реальности: и резкий запах пороховой гари, и проносящиеся рядом с головой острые осколки каменных подоконников, и лающий звук немецких пулеметов, выискивающих свои жертвы, и то, как стоявший рядом с ним человек, вдруг упал с простреленными легкими, а он, Алексис, поднял его винтовку образца 1918 года и принялся палить в тучу пыли в ста метрах от себя, пытаясь попасть в убегающие серые фигуры. Столь же далекими от реальности казались ему бесконечные перебежки от одной баррикады к другой, от одного ствола дерева к другому. Страшным миражом представились ему неожиданно вывернувший из-за угла немецкий "Тигр" и грохот взрывающихся снарядов. Столь же нереальной показалась ему сцена, в которой один из снарядов угодил в стоящий на улице грузовик, и скрывающиеся под ним люди - мужчина и женщина - вдруг исчезли... Окружающие Алексиса мальчики были очень довольны действиями пожилого человека и ласково называли его "Папа". Мальчишки разразились восторженными проклятиями, когда где-то неподалеку от здания "Опера" брошенная им с третьего этажа граната попала в открытый люк танка. Страдая от жары, переутомления и страха, он время от времени испытывал приливы самоуважения. Алексис был изумлен тем, что под его шкурой "бульвардье" и актера оказалось так много солдатского. Лишь один Филипп говорил с ним холодно и профессионально. Он относился к бывшему другу без предвзятости, но в то же время не давал ему никаких поблажек. Алексис не возражал. Атакуя и отбивая атаки, укрываясь от неожиданной очереди с крыши и пробираясь с пересохшим горлом по залитым лунным светом улицам, он не мог думать ни о чем, кроме очередного немца, надежного укрытия или торопливом глотке вина, способным на миг утолить жажду и приглушить страх. Находясь так долго на ногах, Алексис умирал от усталости и мечтал о тихом месте, где можно было бы улечься и соснуть хотя бы часок...

Вскоре он оказался в обществе лишь одного Филиппа, поскольку семь человек из их группы отправились проверить сообщение о том, что чуть дальше по улице, примерно в половине квартала от них, в погребе виноторговца укрылась группа немцев. Филипп и Алексис стояли за чуть приоткрытой деревянной дверью и держали под контролем улицу.

Рядом с собой он слышал тяжелое дыхание Филиппа. Чтобы добраться до укрытия, им пришлось пробежать две сотни метров по открытому пространству, и засевшие на крыше немецкие снайперы успели произвести по ним два выстрела. Алексису казалось, что мир перед его глазами пребывает в каком-то странном многокрасочном круговороте, а собственное дыхание представлялось скрипом древней машины, остро нуждающейся в смазке. Опустившись на одно колено, Алексис прислонился лбом к дверной панели и почувствовал, как дерево стало скользким от выступившего на лбу пота. Остановив усилием воли вызванное изнеможением многоцветное вращение мира, он взглянул в сухое, иссеченное резкими морщинами лицо Филиппа. Увидев покрасневшие от бессонницы глаза бывшего друга, Алексис на миг вспомнил, как много лет тому назад они, освеженные ванной, в шелестящих шелковых халатах сидели друг против друга за завтраком. На столе дымил кофейник, перед ними лежали свежие газеты... Филипп тогда шутливо произнес: "...твоя жена изменяет тебе с итальянцем".

- Они двигаются слишком медленно. Слишком... - Филипп приоткрыл дверь чуть шире и следил за тем, как его патруль, прижимаясь к стенам домов, крадется в направлении винного погреба. - Надо заставить их шевелиться. Вопросительно взглянув на Алексиса, он спросил: - С вами все в порядке?

Собрав остатки сил, Алексис поднялся на ноги, выдавил подобие улыбки и ответил:

- Вполне. Если не считать того, что я, пожалуй, слишком стар для подобного рода упражнений.

- Хорошо, - сказал Филипп и выскользнул из дверей.

Через пять секунд после его ухода Алексис увидел, как из-за угла выкатился грузовик и на миг остановился в конце улицы. Это был большой армейский бронированный автомобиль с пулеметом, установленным над кабиной водителя. Борта машины со всех сторон щетинились стволами винтовок.

- Филипп!! - широко распахнув дверь, крикнул Алексис.

Филипп обернулся. Он, его люди, водитель машины и пулеметчик увидели друг друга одновременно. Французы побежали, а водитель включил передачу и, быстро набирая ход, бросил машину вслед за ними. Пулеметчик дал несколько коротких очередей, но тряска мешала ему целиться, и пули, не попав в цель, рикошетировали от мостовой у ног мчащихся к углу улицы Филиппа и его друзей. Там они надеялись найти хотя бы временное укрытие. Алексис бросил взгляд на Филиппа - сутулую, хромающую, нелепую фигуру, с винтовкой в руке.

Затем он выскочил из своего укрытия и побежал по улице с таким расчетом, чтобы оказаться рядом с грузовиком, когда тот будет катиться мимо. Некоторое время с машины его никто не замечал, и у него хватило времени на то, чтобы сорвать чеку с гранаты. Алексис бежал тяжело, почти тем же курсом, что и грузовик, однако чуть-чуть под углом к нему. Так бегут люди, намеривающиеся вскочить на подножку движущегося трамвая. Пулеметчик, наконец, увидел его и развернул ствол. Первая очередь прошла мимо, и Алексис продолжал молотить ногами, стараясь не выронить гранаты из потной ладони и не слыша ничего, кроме своего тяжелого дыхания. Солдаты в грузовике тоже увидели бегущего француза, и стволы винтовок обратились в его сторону. Выстрелов он почему-то не услышал, но зато услышал свист пролетающих мимо головы пуль. Одна из пуль ударила Алексиса высоко в плечо, он споткнулся, но, сумев чудом удержаться на ногах, заковылял на перехват приближающемуся грузовику. Пулеметчик развернул пулемет, и на сей раз Алексис услышал даже истерический стук бойка. В тот же миг что-то ударило его по голове, а рот заполнился кровью. Кровь имела какой-то странный привкус. По непонятной для Алексиса причине язык его перестал шевелиться, и проглотить кровь он не мог. Однако француз продолжал двигаться. И среди множества шумов - рева мотора, выстрелов, криков на немецком языке - ясно слышался размеренный стук его каблуков по камням мостовой. Расставленные в сторону руки помогали Алексису удерживать равновесие, а ноги, в некогда так прекрасно смотревшихся на средиземноморских пляжах, а теперь превратившихся в лохмотья фланелевых брюках, действовали самостоятельно, наподобие старинного музыкального автомата. Из ран на плече и голове лилась кровь, оставляя на мостовой темный извилистый след. На превратившемся в кровавую маску лице белела оголенная кость скулы, а один глаз, вывалившись из глазницы, висел на обрывках мышц. Другой, оставшийся целым глаз, он не сводил с грузовика. Когда машина оказалась рядом, Алексис вцепился рукой в дверцу кабины. Грузовик поволочил его за собой, а сидевший в кабине солдат стал бить прикладом по судорожно захватившим край окна пальцам. Со стоном, который издает толстяк, вцепившийся мертвой хваткой в ручку двери уходящего пригородного поезда, Алексис подтянулся и сунул гранату через борт грузовика в массу винтовок, мундиров, боеприпасов и бестолково вопящих людей...

Он упал на спину и вытянулся на мостовой. Откуда-то, как ему показалось, очень издалека до него донесся грохот взрыва. Каким-то совершенно непостижимым образом Алексис сумел сесть, чтобы полюбоваться плодами своей деятельности. Опрокинувшийся грузовик полыхал ярким пламенем. От него на метр-другой с трудом отползали фигуры в серых мундирах, но большая часть серых мундиров лежала неподвижно, а некоторые из них даже горели.

На том, что осталось от его лица, промелькнул призрак улыбки.

К нему медленно подошел Филипп. Алексис судорожно поднял руку, чтобы стереть кровь с единственного глаза и яснее увидеть своего друга. На какой-то миг он вспомнил о тысячах совместных выпивок, о красивых девицах, которых делил с другом, о путешествиях во время вакаций и о беспечных, веселых часах после завершения спектакля. Вспомнил он и о том дне, когда, чувствуя себя всего лишь отрешенным от сцены актером, решил согласиться на ту большую, постыдную и греховную роль... Он пробормотал что-то окровавленным ртом, сквозь раздробленные зубы, но слова захлебнулись в крови. Его единственный умирающий глаз смотрел на Филиппа, умоляя о прощении.
[1] [2] [3] [4]