7 (1)

7

Был уже конец дня, когда я приехал в Вашингтон. Памятники президентам, генералам, монументы правосудию и закону – весь этот сомнительный пантеон дорийско-американского стиля уже неясно вырисовывался в теплом южном тумане надвигавшихся сумерек. Казалось, что Скрантон, откуда я приехал, был совсем в другом климате, в другой стране, в другой цивилизации.

Улицы столицы были почти пусты, лишь отдельные прохожие неторопливо брели в мягких сумерках. Как объяснил мне вчера при встрече школьный друг Джереми Хейл, Вашингтон лучше всего выглядит в конце недели, когда останавливаются жернова в правительственной машине. Со второй половины дня в пятницу и до утра понедельника в столице вполне возможно веровать в ценности и благолепие демократии:

В отеле не было для меня ни писем, ни каких-либо иных посланий. Я поднялся к себе в номер и позвонил домой Хейлу. Мне ответил чистый, как колокольчик, детский голосок, и я вдруг остро пожалел, что у меня нет ребенка, который бы вот так звонко, с чувством воскликнул: «Папа, тебя к телефону».

– Ну как, игра состоится? – спросил я Хейла.

– О, ты вернулся. Очень хорошо. В восемь заеду за тобой.

В моем распоряжении, следовательно, было около трех часов, и у меня мелькнула мысль, не позвонить ли на квартиру Эвелин и узнать, кто из женщин дома. Однако пришлось бы предупредить, что смогу побыть лишь пару часов. Нет, я не из того сорта мужчин и никогда не стану таким. Пусть мне будет хуже.

Побрившись, я роскошно разлегся в горячей ванне, перебирая в уме сплошные удачи последних дней. Надо же, такое везение! «Карл украл у Клары кораллы, а Клара украла у Карла кларнет», – громко и без запинки произнес я в наполненной паром ванной комнате. За последние пять суток я ни разу не заикался. Я просто чувствовал себя, как калека, отбросивший прочь костыли и весело заплясавший после купания в чудодейственном источнике Лурда. А потом еще эти деньги, что хранятся в подвале нью-йоркского банка. Вновь и вновь представлял я себе многообещающие пачки долларов, покоившиеся в моем стальном ящичке. Затем ночка с этой Эвелин Коутс… Выходит, не зря помер тот старик в коридоре «Святого Августина».

Я вышел из ванны отдохнувшим и свежим, тщательно оделся и спустился в ресторан, где пообедал без капли вина ввиду предстоящей серьезной игры в покер.

Когда Хейл заехал за мной, я еще раз пощупал серебряный доллар, чтобы убедиться, что он у меня в кармане. Вы, быть может, и знаете игрока, из живых или умерших, который не был бы суеверным, а я лично никогда и не слыхал о таком.

Не знаю, помог ли в данном случае мой серебряный талисман, но мы не разбились чудом – так безрассудно мчался Хейл по дороге в Джорджтаун, где еженедельно по субботам собирались в местном отеле для игры в покер. На одном перекрестке, который он проскочил по красному сигналу, послышался дикий визг тормозов встречной машины, резко свернувшей в сторону, чтобы избежать столкновения. Из нее по нашему адресу (непонятно почему) заорали: «Проклятые черномазые!» А ведь, учась в колледже, Хейл слыл осторожным водителем.

– Прости, Дуг, – извинился он. – Почему-то в субботний вечер все как с цепи срываются.

Я промолчал, но про себя подумал, что выбрал для игры не самую спокойную компанию.

В небольшой укромной комнате стоял круглый солидный стол, покрытый зеленым сукном. На буфете – батарея бутылок, лед, рюмки и стаканы. Словом, обстановка карточного клуба, вплоть до яркого освещения. С некоторым нетерпением предвкушал я предстоящую игру. Когда мы вошли, в комнате находилось трое мужчин и женщина, которая стояла спиной к нам, приготовляя себе коктейль. Хейл представил меня мужчинам. Как я позднее узнал, один из них был весьма известный журналист, другой – конгрессмен от штата Нью-Йорк, походивший на кроткого седовласого Гардинга, бывшего президента, в котором не было ничего президентского. И, наконец, третий был довольно молодой адвокат по фамилии Бенсон, служивший в министерстве обороны. Еще никогда в жизни мне не доводилось знакомиться ни с известным журналистом, ни с конгрессменом. Поднимаюсь ли я вверх по социальной шкале или спускаюсь вниз?

Когда женщина обернулась, чтобы поздороваться с нами, я не удивился, увидев Эвелин Коутс.

– Мы уже знакомы, – сдержанно, без улыбки, заметила она, когда Хейл хотел представить меня. – Я знаю мистера Граймса. Познакомилась с ним у вас же в доме, Джерри.

– У меня, должно быть, совсем отшибло память, – обронил Хейл. Он казался расстроенным и, как в лихорадке, то и дело нервно потирал подбородок. Про себя я решил, что в этот вечер он, наверное, взвинтится и проиграет.

Эвелин была в свободном бежевом свитере и темно-синих в обтяжку брюках. В детстве она, видимо, была из тех девчонок, что с мальчишками играют в футбол. Когда мы уселись за стол и стали отсчитывать фишки, только она одна села со стаканчиком в руке. Привычным движением разложила перед собой столбики фишек.

– Эвелин! – крикнул через стол Бенсон, когда конгрессмен начал сдавать карты. – Будьте хоть сегодня милосердны к нам!

– Без гнева и пристрастия, – ответила она латинской поговоркой.

Как я заметил, этот адвокат, поддразнивая, все приставал к ней. Мне не нравился его хорошо поставленный самоуверенный голос. Но, взяв в руки карты, я выкинул все прочее из головы.

К игре все относились весьма серьезно, играли почти в полном молчании, перебрасываясь короткими замечаниями в промежутках между сдачей карт, Хейл говорил мне, что игра обычно умеренная, никто за вечер не проигрывал больше тысячи долларов. Если бы у него не было богатой жены, то вряд ли он назвал бы такую игру умеренной.

Было заметно, что Эвелин ловкий и искусный игрок, настойчивый и неожиданный в своих решениях. На очень маленькой карте, всего две восьмерки, она сорвала большой банк. В иные времена о ней бы сказали, что она играет по-мужски, как заправский картежник. Выигрывала она или проигрывала, выражение ее лица не менялось, оставаясь всегда холодным и деловитым. Когда я сейчас посматривал на нее, мне было даже трудно представить себе, что лежал с ней в постели.

На незначительном «стрите» 4 я снял самый большой банк за весь вечер. У меня прежде никогда не было столько денег за спиной, потому теперь я играл спокойно и уверенно, не рисковал без оснований, а в сомнительных положениях по большей части пасовал.

Известный журналист и конгрессмен, предупредил меня Хейл, были мальчиками для битья. Играли они столь азартно и эмоционально, что проигрывали почти в каждой сдаче. Я невольно засомневался в их профессиональных качествах. Во всяком случае, доверие к репортажам журналиста у меня теперь точно подорвано, а конгрессмена я бы с удовольствием лишил законодательного голоса.

Обстановка была дружеская, и даже проигравшие добродушно переносили свои потери. После трехлетнего перерыва я играл с удовольствием, которое несколько отравляло поведение Эвелин. Я ожидал уловить с ее стороны какой-нибудь скрытый знак, мимолетный выразительный взгляд, улыбку, но она даже и бровью не повела. Меня уязвляло ее поведение, но я не позволил, чтобы это как-то отразилось на моей игре, и был вдвойне доволен, когда однажды побил ее карту и снял банк.

К двум часам ночи, когда закончили игру, лишь Эвелин и я были в выигрыше. Пока конгрессмен как банкомет вел подсчеты, я благодарно нащупал в кармане свой серебряный доллар.

Официант внес закуски, и все занялись ими в ожидании окончательных расчетов. Приятно, подумалось мне, каждую неделю встречаться в такой комнате, в кругу одних и тех же друзей, зная назубок их телефоны, адреса, манеры и шутки. В какой-то момент я даже готов был предложить приехать сюда на следующей неделе, чтобы дать им возможность отыграться. Что ж, может, стоит пустить корни за карточным столом в такой защитной среде, как правительственные чиновники? Смогу ли я тут быстро обосноваться? Если бы Эвелин Коутс хотя бы улыбнулась мне в эту минуту, я бы, очевидно, объявил о своем приезде на следующей неделе. Но она даже не взглянула в мою сторону.

Чтобы дать ей возможность сказать мне несколько слов в сторонке, я подошел к окну в дальнем конце комнаты и открыл его под предлогом, что жарко, накурено и очень душно. И опять-таки она не обратила никакого внимания на меня.

Вот сука, подумал я, но ты не дождешься, чтобы я позвонил тебе, когда вернусь в отель. Я представил себе в ее квартире этого адвоката с бледным одутловатым лицом. Звонит телефон, и она с довольной улыбкой небрежно замечает: «Черт с ним, пусть звонит», отлично зная, кто это может звонить. Я не был настойчив и тверд с женщинами. Ни с одной женщиной, если честно признаться. Потому, вероятно, я решил с шумом захлопнуть окно, чтобы она взглянула в мою сторону и вспомнила о моем присутствии.

Между тем известный журналист и конгрессмен затеяли долгий спор о политической жизни Вашингтона. Журналист обвинял президента в том, что тот пытается уничтожить американскую прессу, увеличивая почтовую оплату, чтобы привести к банкротству журналы и газеты, сажает в тюрьму репортеров, отказывающихся раскрыть источники информации, угрожает лишить льгот телеи радиостанции, передающие материалы, неприятные правительству, – словом, все это я читал, когда мне изредка попадались на глаза его статьи. Даже я, редко читавший газеты, был сыт по горло всеми этими высказываниями, но мне было интересно, как вот эти люди, со всех сторон теснимые противоречивыми аргументами, все же умудряются голосовать за что-нибудь или против чего-нибудь. Конгрессмен, не поднимая глаз, продолжал усердно, у него даже лоб вспотел, сыпать пустыми словами. Он был любезен и приветлив в споре и, полагаю, голосовал, как ему указывали, постоянно сообразуясь с партийными инструкциями на каждых выборах. По его высказываниям трудно было определить, республиканец ли он; демократ или последователь Мао.

Когда Эвелин заговорила об Уотергейтском деле, сказав, что это грозит серьезными последствиями для президента, известный журналист тут же перебил ее:

– Чепуха, не таков этот человек. Он очень ловок, и, запомните мои слова, все будет шито-крыто. Если, скажем, в мае вы заговорите об этом деле, то все спросят: «Уотергейт? А что это?» Поверьте мне, – подчеркнуто произнес он с уверенностью человека, привыкшего, что его всегда внимательно слушают, – мы открыто идем к фашизму. – Произнося свои тирады, он жевал сандвич, запивая шотландским виски. – Технократы подготовили почву для этого. И меня не удивит, если сами они останутся в стороне. Однажды утром мы проснемся и увидим танки на Пенсильвания-авеню и пулеметы на крышах домов.

Вот этого предсказания не было ни в одной из его статей, которые я читал. Что ж, приезжайте в Вашингтон, чтобы услышать подлинно достоверные, жутко секретные пророчества.

На адвоката из Пентагона все эти обвинения, как видно, не производили никакого впечатления. Это был весьма спокойный, даже невозмутимо добродушный, очень гибкий и компанейский человек.

– Возможно, это не так уж и плохо, – сказал он. – Наша пресса стала совсем безответственной. Из-за нее мы проиграли войну в Азии. Она подбивает народ против президента, вице-президента, относится с презрением ко всем властям, что делает все более и более невозможным управление страной. Быть может, следует передать технократам, как вы их называете, контроль на несколько лет, и это будет лучший выход для нашей страны.

– О, наш Джек правоверный, – вмешалась Эвелин. – Голос Пентагона. Какая ерунда!

– Если бы вы видели документы, их день за днем кладут мне на письменный стол, вы бы не назвали мои слова ерундой.

– Мистер Граймс, – повернулась ко мне Эвелин с холодной улыбкой, – вы не варитесь в нашем вашингтонском месиве. Вы представляете здесь неиспорченный американский народ. Позвольте же нам услышать из ваших уст простую мудрость масс…

– Эвелин, – остановил ее Хейл, как видно, хотевший сказать: «Он же наш гость».

Я с раздражением взглянул на нее, недовольный тем, что она провоцирует меня, испытывает в своих не совсем невинных целях.

– Неиспорченный представитель считает, что эти разговоры – просто дерьмо собачье. – Я вспомнил при этом, как она сидела голая в темноте на краю постели со стаканчиком виски в руках и говорила мне, что все в Вашингтоне актеры, играющие положенные им роли. – Вы люди несерьезные. Для вас это лишь игра. А вот для неиспорченных, как вам было угодно назвать их, это уже не игра, а сама жизнь, и налоги, и всякие другие тяготы, которые для вас не существуют. Ваши разногласия значат не больше, чем цвет формы у бейсбольных команд. Он нужен только для того, чтобы знать, какая из команд ведет в счете. А по существу, все вы играете одну и ту же игру. – Я сам внутренне удивлялся тому, что говорил им, ибо никогда прежде не высказывал ничего подобного. – Если вас переманят в другую команду, то вы сбрасываете с себя прежнюю форму и облачаетесь в новую, пытаясь подняться повыше.

– Позвольте задать вам вопрос, Граймс, – учтиво обратился адвокат. – Вы голосовали на последних выборах?

– Да, сделал такую глупость. Но не намерен повторить ее снова. Это занятие недостойно взрослого человека.

– Простите меня, друзья, – вмешалась Эвелин. – Вот уж никак не думала, что среди нас такой простодушный политический философ.

– Я вовсе не полностью против того, что им было сказано, – заметил адвокат. – Но мне непонятно, почему уж так плохо быть верным своей команде. Если она впереди, конечно, – засмеявшись, добавил он, довольный своей шуткой.
[1] [2] [3] [4]