23

– Теперь я понимаю, – все еще смеясь, сказала Эвелин, – почему ты хочешь жениться на мне, как-никак я адвокат. – Она наклонилась и поцеловала меня. – Не терзайся, милый. Я и сама не прочь взять при удобном случае то, что плохо лежит.

В эту ночь мы спали, крепко обнявшись. Ничего больше не говоря друг другу, мы оба поняли, что завершается одна глава нашей жизни и начинается другая.

Мы подъехали к аэропорту Орли, но Эвелин не захотела выйти из машины.

– Прости, дорогой, но я не люблю прощаний в аэропортах и на вокзалах, – сказала она.

Я нежно поцеловал ее, она матерински потрепала меня по щеке.

У меня в глазах стояли слезы; ее глаза были сухи, но блестели ярче обычного. Загорелая, посвежевшая, она выглядела красавицей.

– Позвоню тебе, – сказал я, вылезая из машины.

– Обязательно позвони. У тебя же есть мой телефон в Сэг-Харборе.

Наклонившись в машину, я еще раз поцеловал ее.

– Ну, пока, – ласково попрощалась она. Я последовал за носильщиком, который понес мой багаж на посадку. На этот раз я лично убедился в том, что багажные квитанции точно соответствуют ярлыкам на моих чемоданах.

Уже в самолете я ощутил недомогание, а к тому времени, когда самолет приземлился в бостонском аэропорту «Логан», из моего носа лило и я без конца чихал и сморкался. Должно быть, таможенник сжалился, увидев мое состояние, и не стал досматривать мой багаж. Так что платить пошлину за пять костюмов, купленных в Риме, мне не пришлось. Я воспринял это как добрый знак в компенсацию простуде. Таксист отвез меня в отель «Риц-Карлтон», где я заказал номер на солнечной стороне. Что-что, а наставления Фабиана – непременно останавливаться в лучшем отеле города – я усвоил твердо. Позвонил портье, сказал, что мне нужна Библия, и вскоре мальчишка посыльный принес мне дешевое издание в мягкой обложке. Следующие три дня я не вылезал из постели, пил чай с горячим ромом, поглощал аспирин, потел и дрожал, читал выдержки из книги Нова и посматривал телевизор. По телевизору неизменно показывали такое, что я начал понемногу сожалеть, что вернулся в Америку.

На четвертый день я почувствовал себя здоровым. Выписавшись из отеля и расплатившись наличными, я взял напрокат машину. День для езды выдался на редкость неподходящий: промозглый, ветреный, небо заволокло тяжелыми тучами. Но я уже торопился. Чем бы все ни кончилось, я хотел ускорить развязку.

Я гнал машину. Отвлекаться было не на что: пейзаж по обеим сторонам дороги выглядел уныло. Бесконечной чередой тянулись мокрые поля, голые деревья и фермерские дома и постройки. Когда я остановился на заправочной станции, низко над головой пролетел самолет, невидимый из-за нависших туч. Ревел он так громко, словно начинался воздушный налет. Сколько раз я, бывало, пересекал эту часть страны, сидя за штурвалом в кабине самолета… Я невольно потрогал в кармане серебряный доллар.

В Берлингтон добрался, когда мои часы показывали почти три, и, не мешкая, отправился в школу. Остановив машину напротив школьного здания, я выключил мотор и стал ждать. Вскоре прозвенел звонок, и нестройная орда детишек высыпала наружу. Наконец вышла и Пэт. На ней было меховое пальто, а голову она укутала теплым шарфом. Пэт была близорукой, и я знал, что она не разглядит ни машину, ни тем более меня за рулем. Я уже собрался было открыть дверцу и вылезти, как заметил, что ее остановил один из школьников, высокий плотный парень в клетчатой куртке. Они начали разговаривать прямо на улице, стоя на ветру, который безжалостно трепал полы пальто и концы шарфа на голове Пэт. Боковое стекло стало запотевать, и я опустил его, чтобы лучше видеть.

Я досыта налюбовался на Пэт, поскольку ни она, ни школьник явно не торопились. Поразмыслив над увиденным, я пришел к следующему заключению: передо мной была женщина, довольно милая и приятная, которая несколько лет спустя приобретет типичный облик строгой учительницы и с которой мне не захочется делиться радостями или печалями. В моем сердце оставалась лишь полуистлевшая память о давних светлых днях, смешанная с чувством горечи и утраты.

Я решительно повернул ключ в замке зажигания и запустил двигатель. Увлеченная разговором с мальчиком, Пэт даже не заметила машину, когда я медленно проехал мимо. Взглянув напоследок в зеркальце, я увидел, что две фигурки по-прежнему стоят рядышком, потерявшиеся среди безлюдной серой улицы.

Подъехав к аптеке, я позвонил в Сэг-Харбор.

– Любовь, любовь! – брезгливо морщась, восклицал Фабиан, когда спустя несколько дней я сидел в гостиной роскошных апартаментов, которые он занимал в нью-йоркском отеле Сент-Риджис. Как обычно, а это было везде, где он жил хотя бы один день, повсюду были разбросаны газеты на нескольких языках. Мы были одни, так как Лили вернулась в Англию. А с Эвелин я сговорился по телефону, что завтра приеду к ней в Сэг-Харбор.

– Я-то думал, что вы, во всяком случае, уже прошли через это, – горячился он. – А вы, оказывается, все еще совсем «зеленый». Пока у вас все мило и чудесно, но попомните мои слова…

Я молчал, не ввязываясь в спор. Пусть выговорится.

– Подумать только – жить в Сэг-Харборе, – возмущался Фабиан, шагая взад и вперед по комнате. Сквозь толстые стены и тяжелые занавеси сюда еле доносился неумолчный рокот уличного движения по Пятой авеню. – Всего в двух часах езды от Нью-Йорка. Так и знайте, что получите пулю в лоб за присвоенные деньги. Когда-нибудь зимой вы бывали в Сэг-Харборе? Что будете там делать, когда схлынет ваша любовь?

– Чем-нибудь займусь. Может, стану читать книги, а вам предоставлю работать за двоих.

Фабиан сердито фыркнул, и я невольно улыбнулся.

– Как бы то ни было, – продолжал я, – мне безопаснее жить в Америке в окружении миллионов других американцев, чем в Европе. Вы же видели, что среди европейцев я, как меченый атом, так и бросаюсь в глаза.

– Но я надеялся, что сумею научить вас, как приспособиться к иной среде.

– И за сто лет не выйдет, – горячо возразил я. – Сами прекрасно понимаете.

– Не такой уж вы безнадежный. За то короткое время, что мы были вместе, уже видны некоторые изменения. Кстати, я вижу, что вы приоделись у моего портного. – На мне и впрямь был один из костюмов, купленных в Риме.

– Да, – подтвердил я. – Вам нравится?

– Вы весьма похвально изменились в лучшую сторону с тех пор, как мы познакомились. Вы, кажется, и подстриглись в Риме, не так ли?

– От вас, наверное, ничего не укроется, – покачал головой я. – Эх, Майлс, Майлс…

– Мне даже страшно представить себе, на кого вы станете похожи, живя в Сэг-Харборе.

– Послушать вас, так можно подумать, что я буду жить в каком-то диком краю. А ведь Сэг-Харбор – это часть Лонг-Айленда, одного из роскошных мест в США.

– Насколько я могу судить, – сказал Фабиан, все еще расхаживая по комнате, – в США нет и в помине роскошных мест, как вы изволили выразиться.

– Позвольте, как это нет? – возразил я. – Помнится, вы сами родом из Лоуэлла, штат Массачусетс.

– Ну да, а вы из Скрантона, штат Пенсильвания, – ответил Фабиан. – И нам обоим нужно как можно быстрее позабыть об этом как о досадном недоразумении. Вернее, двух недоразумениях. Ну что ж, женитьба так женитьба. Допустим, с этим я смирюсь. Но вы, похоже, мечтаете о сыне. С этим я тоже готов смириться, хотя это и против моих принципов. Кстати, вы присматривались к нынешним детишкам в Америке?

– Да. По-моему, они вполне сносные.

– Нет, эта женщина положительно околдовала вас. Хм, адвокат в юбке, – фыркнул он. – Боже, если бы я знал, то ни за что не оставил бы вас одного. Послушайте, а она до встречи с вами бывала в Европе?

– Да, приезжала.

– Так почему бы вам не сделать ей такое предложение. Вы поженитесь. Ладно. Но поживете год в Европе. Американки любят жить в Старом Свете. Там мужчины пристают к ним до семидесяти лет, особенно во Франции и Италии. Пусть она посоветуется обо всем с Лили, а потом решает. Хотите, я сам поговорю с ней?

– Вы можете говорить с ней о чем угодно, но только не об этом. Во всяком случае, это не только ее желание. Я тоже не желаю жить в Европе.

– Значит, хотите прозябать в Сэг-Харборе, – мелодраматично простонал Фабиан. – Но почему?

– Множество всяких причин. Большинство из них даже не связано с ней. – Мне не хотелось рассказывать о картинах Анжело Квина и о том, каким они послужили толчком для меня.

– По крайней мере, вы познакомите меня с ней? – обидчиво спросил Фабиан.

– Если вы ни в чем не станете убеждать ее.

– У вас же превосходный компаньон, приятель. Ладно, умываю руки. Когда вы представите меня?

– Поеду к ней завтра утром.

– Надеюсь, не очень рано. У меня в десять часов деловая встреча. Одно деликатное дельце. Потом за обедом все объясню. Останетесь довольны.

– Не сомневаюсь, – кивнул я.

Позднее, к вечеру, когда в небольшом французском ресторане на Ист-Сайде мы ели жареного утенка с оливками и пили настоящее бургундское вино, Фабиан, перегнувшись через стол, поведал о делах, которые он за это время провернул. Оказалось, что и я, и он стали значительно богаче с того дня, когда в женевском аэропорту я провожал взглядом самолет, уносивший моего компаньона и гроб с телом Слоуна.

Было около шести часов вечера, когда мы подъезжали к дому Эвелин. Над тихой сельской местностью уже сгущались приморские сумерки. По дороге Фабиан остановился в Саутхэмптоне и снял номер в небольшом отеле. Мне пришлось терпеливо сидеть и ждать, пока мой неуемный компаньон примет ванну, переоденется и дважды переговорит во телефону с Европой. Между прочим, я сказал ему, что Эвелин приготовила ему гостевую комнату, на что Фабиан ответил:

– Спасибо, дружок, но это не для меня. Мне не слишком улыбается всю ночь не спать из-за звуков любовных утех за соседней стенкой. Особенно, если я знаком с участниками игры.

Я вспомнил, что говорила мне за завтраком Бренда Моррисси в вашингтонской квартирке Эвелин, и не стал разубеждать Фабиана. Едва мы остановились у дома, как зажегся фонарь над входной дверью. Наше появление не было, таким образом, неожиданностью для хозяйки.

Мягкий свет фонаря приветливо озарил широкую лужайку перед домом, который стоял на отвесном берегу над морем. По краю лужайки виднелись заросли молодых карликовых дубков и согнутая ветрами чахлая сосна, стоявшая на самой границе участка. Других домов поблизости не было.

Сам дом был маленький, серый, потрепанный непогодами, с крутой крышей и слуховыми окнами. И я невольно спросил себя – ужели здесь мне суждено жить и умереть?

Фабиан настоял, что возьмет с собой две бутылки шампанского, хотя я и уверял его, что в этом нет нужды, так как Эвелин любит выпить и у нее все найдется. Он не помог мне нести чемоданы, а взял лишь свои две бутылки, считая это единственной ношей, которая приличествует человеку его положения.

Потом он стоял и рассматривал дом, словно готовился к схватке с врагом.

– Маловат домишко, вы не находите? – небрежно спросил он.
[1] [2] [3]