37

Часовой пожал плечами, на губах его появилась все та же болезненная, глуповатая улыбка.

— Не знаю. Ждем.

— Откройте ворота, — сказал Христиан. — Я хочу войти во двор.

— Вы хотите войти во двор? — недоверчиво спросил часовой.

— Зачем?

— Я составляю список домов отдыха для штаба организации «В веселье сила», в Берлине, — ответил Христиан, — и мне посоветовали включить этот лагерь. Откройте же. Мне надо чего-нибудь поесть и посмотреть, нельзя ли здесь позаимствовать велосипед.

Часовой дал знак другому часовому на вышке, который внимательно следил за Христианом. Ворота медленно открылись.

— Велосипеда вы здесь не найдете, — сказал фольксштурмовец. — Эсэсовцы, когда уходили отсюда на прошлой неделе, взяли с собой все, что имеет колеса.

— Посмотрим, — сказал Христиан.

Пройдя через двойные ворота, он направился к административному корпусу, симпатичному, свежевыбеленному каменному домику в тирольском стиле, с зеленой лужайкой и с высоким флагштоком; на котором трепетал под свежим утренним ветерком флаг. Чем дальше Христиан шел, тем сильнее становился запах. Из бараков слышался низкий, приглушенный шум голосов, звучавших как-то не по-человечески. Казалось, этот шум производит какой-то диковинный музыкальный инструмент, потому что звуки были слишком бесформенны и неприятны, чтобы принадлежать человеческому голосу. Все окна были заколочены досками, кругом не было видно ни души.

Христиан поднялся по тщательно вымытым каменным ступеням и вошел в дом.

Он обнаружил кухню. Повар в военной форме, мрачный шестидесятилетний старик, дал ему колбасы и эрзац-кофе, ободряюще сказав при этом:

— Наедайся как следует, парень. Кто знает, когда нам снова удастся поесть?

В коридорах беспокойно толкались несколько мешковатых фольксштурмовцев, одетых в форму с чужого плеча. У них было оружие, но держали они его робко и с выражением явного отвращения. Они тоже, как и часовой у ворот, чего-то ждали. «Они пристально вглядывались в Христиана печальными глазами, когда он проходил мимо, и он слышал шепот неодобрения, осуждающий его за то, что он молод и проигрывает войну… Гитлер всегда хвастливо говорил, что его сила в молодежи, и теперь эти эрзац-солдаты, оторванные от родных домов в самом конце войны, скривив свои старые лица в пренебрежительной гримасе, показывали, что они думают об этом отступающем поколении, которое довело их до такого положения.

Выпрямившись, слегка придерживая автомат, с холодным, застывшим лицом, Христиан шел по коридорам мимо этих растерянных людей. Подойдя к кабинету коменданта, он постучал и вошел. Заключенный в полосатой одежде шваброй мыл пол, в приемной за столом сидел ефрейтор. Дверь в кабинет была открыта, и человек, сидевший там за столом, сделал Христиану знак войти, как только услышал, что тот сказал: «Я хотел бы поговорить с комендантом».

Такого старого лейтенанта Христиану еще не приходилось видеть. На вид ему было далеко за шестьдесят, лицо его казалось вылепленным из слоистого сыра.

— У меня нет ни одного велосипеда, — сказал он надтреснутым голосом в ответ на просьбу Христиана. — У меня ничего нет. Даже продуктов. Эсэсовцы не оставили нам ничего. Только приказ продолжать управление лагерем. Вчера я связывался с Берлином, и какой-то идиот по телефону велел мне немедленно уничтожить всех заключенных. — Лейтенант невесело засмеялся. — Одиннадцать тысяч человек. Легко сказать! И с тех пор я ни с кем не могу связаться. — Он пристально посмотрел на Христиана. — Вы с фронта?

Христиан улыбнулся.

— Фронт — это не совсем то слово.

Лейтенант вздохнул. Его лицо было бледно и измято.

— В прошлой войне все было иначе. Мы отступали в полном порядке. Вся моя рота вступила в Мюнхен все еще с оружием в руках. Тогда было гораздо больше порядка, — сказал он, и в его тоне явственно прозвучало обвинение новому поколению Германии, которое не умело проигрывать войну, как их отцы, сохраняя полный порядок.

— Ну что ж, лейтенант, — сказал Христиан. — Я вижу, вы не можете мне помочь. Я должен идти.

— Скажите мне, — произнес старый лейтенант, стараясь задержать Христиана еще на минуту, словно он чувствовал себя одиноко в этом опрятном, чисто вымытом кабинете, с портьерами на окнах, с диваном, обитым грубой материей, и с висящей на обшитой панелями стене ярко-голубой картиной, изображающей Альпы зимой. — Скажите, как вы думаете, американцы могут появиться здесь сегодня?

— Не могу сказать, сударь, — ответил Христиан. — Разве вы не слушаете радио?

— Радио, — вздохнул лейтенант. — Ему трудно верить. Сегодня утром из Берлина передавали слухи, будто на Эльбе идут бои между русскими и американцами. Как вы думаете, это возможно? — с нетерпением спросил он. — В конце концов, мы все знаем, что рано или поздно это неизбежно должно случиться…

«Миф, — подумал Христиан, — все тот же самоубийственный миф». Вслух он сказал:

— Конечно, сударь, я нисколько не был бы удивлен. — Он направился к двери, но, услыхав шум, остановился.

Сквозь открытые окна в комнату врывался быстро нарастающий гул, напоминавший шум приближающегося наводнения. Затем гул резко оборвался и послышались выстрелы. Христиан подбежал к окну и выглянул на улицу. К административному корпусу тяжело бежали два человека в военной форме. Христиан видел, как они на ходу побросали винтовки. Оба они были полные, как будто сошли с рекламы мюнхенской пивной, бежать им было трудно. Из-за угла одного из бараков появился человек в арестантской одежде, потом еще три, потом, казалось, высыпали сотни, и вот за двумя охранниками бежала уже целая толпа. Вот откуда исходил гул. Заключенный, бежавший первым, на секунду остановился и поднял одну из брошенных винтовок. Он не выстрелил, а продолжал преследовать охранников, держа ее в руках. Это был высокий длинноногий человек, и он с ужасающей быстротой настигал бегущих. Он взмахнул винтовкой, как дубинкой, и один из охранников упал. Другой, видя, что до спасительного административного корпуса еще слишком далеко и его догонят раньше, чем он сумеет добежать, просто лег на землю. Он ложился медленно, как слон в цирке, сначала опустившись на колени, а потом, все еще не опуская бедер, прижал голову к земле, как будто стараясь зарыться в нее. Заключенный снова взмахнул винтовкой и прикладом размозжил охраннику голову.

— О боже мой, — прошептал лейтенант у окна.

Толпа сомкнулась вокруг двух мертвецов. Почти бесшумно заключенные топтали два трупа, снова и снова тяжело наступая на них, и каждый отталкивал другого, выискивая хотя бы маленький участок на мертвом теле, чтобы ударить его ногой.

Лейтенант отскочил от окна и, дрожа, прислонился к стене.

— Их одиннадцать тысяч, — сказал он. — Через десять минут все они будут на свободе.

От ворот раздалось несколько выстрелов, и трое или четверо заключенных упали. На них не обратили особого внимания. Часть толпы устремилась в сторону ворот с тем же неясным, монотонным, дрожащим гулом.
[1] [2] [3]