3 (1)

— Есть.

— Пиши, я буду диктовать…

Ной сел за стол и взял лист тонкой белой бумаги с изображением гостиницы «Вид на море», окруженной просторными лужайками и высокими деревьями. Ничего общего с действительностью это изображение не имело: на бумаге отель выглядел подлинным райским уголком.

— «Израилю Аккерману, — сухим деловым тоном начал Джекоб, — 29, Клостерштрассе, Гамбург, Германия».

— Но, отец… — начал было Ной.

— Пиши по-еврейски, — перебил Джекоб, — если не можешь по-немецки. Он не очень грамотный, но поймет.

— Слушаю, отец. — Ной не умел писать ни по-еврейски, ни по-немецки, но не нашел нужным признаться в этом отцу.

— «Мой дорогой брат…» Написал?

— Да.

— «Мне стыдно, что я не написал тебе раньше, но ты легко можешь себе представить, как я был занят. Вскоре после приезда в Америку…» Написал, Ной?

— Да, — ответил Ной, нанося на бумагу ничего не означающие каракули. — Написал.

— «Вскоре после приезда в Америку, — с усилием продолжал Джекоб, и его низкий голос глухо звучал в сырой комнатушке, — я устроился в одну крупную фирму. Я очень много работал (знаю, что ты мне не поверишь), и меня все время продвигали с одного важного поста на другой. Через полтора года я стал самым ценным работником фирмы, а затем компаньоном и вскоре женился на дочери владельца фирмы фон Крамера, выходца из старинной американской семьи. Я понимаю, как тебе приятно будет узнать, что у меня пятеро сыновей и две дочери — гордость и утешение престарелых родителей. Мы живем на покое в фешенебельном пригороде Лос-Анджелеса — большого, постоянно залитого солнцем города на побережье Тихого океана. В нашем доме четырнадцать комнат. По утрам я встаю не раньше половины десятого и каждый день езжу в свой клуб, где провожу время за игрой в гольф. Я уверен, что ты с интересом прочтешь все эти подробности…»

Ной почувствовал, что к его горлу подступает комок. Он опасался, что расхохочется, едва откроет рот, и отец умрет под неудержимый смех своего сына.

— Ной, — ворчливо спросил Джекоб, — ты все записываешь?

— Да, отец, — с трудом пробормотал Ной.

— «Правда, ты старший брат, — продолжал успокоенный Джекоб, — и привык давать советы. Но сейчас понятия „старший“ и „младший“ потеряли свое прежнее значение. Я много путешествовал и думаю, что некоторые мои советы будут для тебя полезны. Еврей ни на минуту не должен забывать, как себя вести. В мире так много людей, которых гложет зависть, и их становится все больше. Взглянув на еврея, они говорят: „Фи, как он себя держит за столом!“ или: „А брильянты-то на его жене фальшивые!“, или: „Как он шумно ведет себя в театре!“, или: „Весы-то у него в лавке с фокусом. Он всегда обвешивает“. Жить становится все труднее, и еврей должен вести себя так, словно жизнь всех остальных евреев зависит от каждого его поступка. Вот почему есть он должен бесшумно, изящно орудуя ножом и вилкой; он не должен позволять своей жене носить брильянты, особенно фальшивые; его весы должны быть самыми точными в городе, а ходить он должен, как ходит солидный, знающий себе цену человек…» Нет! — внезапно спохватился старик. — Вычеркни все это, а то он еще рассердится.

Джекоб глубоко вздохнул и долго молчал. Казалось, он совсем перестал шевелиться, и Ной с беспокойством взглянул на него, но убедился, что отец еще жив.

— «Дорогой брат, — заговорил наконец Джекоб прерывающимся и до неузнаваемости изменившимся, хриплым голосом, — все, что я написал тебе, — ложь. Я жил отвратительно, всех обманывал и вогнал в могилу свою жену. У меня только один сын, и нет никакой надежды, что из него выйдет толк. Я банкрот, и все, о чем ты меня предупреждал, действительно сбылось…»

Он захлебнулся, попытался добавить еще что-то и умолк. Ной дотронулся до груди отца, пытаясь услышать биение его сердца. Под сухой, сморщенной шелушащейся кожей резко выступали хрупкие ребра. Сердце под ними уже не билось.

Ной сложил руки отца на груди и закрыл ему глаза — он не раз видел в кинофильмах, что именно так принято поступать. Лицо Джекоба с открытым ртом было как живое, на нем застыло такое выражение, словно он собирался произнести речь. Ной больше не прикоснулся к отцу, он не знал, что полагается делать дальше в подобных случаях. Взглянув на лицо мертвого, он понял, что испытывает чувство облегчения. Итак, все кончилось. Никогда уже он не услышит властного голоса отца и никогда не увидит его театральных жестов.

Ной прошелся по комнате, механически отмечая, что в ней осталось ценного. Собственно, ценного не было ничего. Два поношенных довольно безвкусных двубортных костюма, библия в кожаном переплете, фотография семилетнего Ноя на шотландском пони, вставленная в серебряную рамку, коробочка с булавкой для галстука и запонками из стекла и никеля да перевязанный бечевкой потрепанный красный конверт. Ной обнаружил в нем двадцать акций радиофирмы, обанкротившейся в 1927 году.

На дне шкафа Ной нашел картонную коробку. В ней лежал большой старинный портретный фотоаппарат с сильным объективом, тщательно завернутый в мягкую фланель. Это была единственная вещь в комнате, с которой обращались любовно и заботливо. Ной мысленно поблагодарил отца за то, что он сумел укрыть фотоаппарат от бдительного ока кредиторов. Теперь, кажется, можно будет раздобыть денег на похороны. Поглаживая потертую кожу и отполированную линзу аппарата, Ной сначала подумал, что стоило бы, пожалуй, оставить эту вещь у себя, как единственную память об отце, но тут же понял, что не может позволить себе такую роскошь. Он тщательно завернул фотоаппарат, снова уложил его в коробку и спрятал в углу шкафа под грудой старой одежды.

Потом он направился к двери, но на пороге оглянулся. В тусклом свете лампочки лежащий на постели отец казался несчастным и страдающим. Он выключил свет и вышел из комнаты.

Ной медленно шел по улице. После недели затворничества в тесной комнатушке свежий воздух показался ему необыкновенно приятным, а прогулка восхитительной. Дыша полной грудью и ощущая, как расправляются его легкие, он мягко ступал по влажному тротуару, прислушиваясь к своим шагам, и чувствовал себя молодым и здоровым. Чистый морской воздух в эту безлюдную ночь был пропитан каким-то особенным запахом. Ной направился к нависшей над океаном скале, и чем ближе он подходил к ней, тем сильнее чувствовал этот резкий солоноватый запах.

Откуда-то из темноты донеслась музыка. Она то усиливалась, подхваченная ветром, то замирала, когда затихали его порывы. Ной пошел на эти звуки и, дойдя до угла, понял, что музыка слышится из бара на противоположной стороне улицы. В дверь то и дело входили и выходили люди. Над дверью висел плакат:

В праздник цены обычные.

Встречайте Новый год у нас!

Из радиолы-автомата, установленной в баре, послышались звуки новой пластинки, и низкий женский голос запел: «И днем и ночью — только ты, и под луною и под солнцем — лишь ты один…» Сильный, полный страсти голос певицы плыл в тихой и влажной ночи.

Ной пересек улицу, толкнул дверь и вошел в бар. В дальнем углу сидели два моряка в обществе какой-то блондинки. Все трое созерцали пьяного, который бессильно уронил голову на отделанную под красное дерево стойку. Буфетчик взглянул на Ноя.

— У вас есть телефон? — спросил Ной.

— Вон там. — Буфетчик показал на будку у противоположной стены комнаты. Ной направился к телефону.

— Будьте с ним повежливее, ребята, — услышал он обращенные к морякам слова блондинки, когда проходил мимо. — Приложите ему к затылку лед.

На лицо женщины падал зеленоватый свет от радиолы. Она широко улыбнулась Ною. Он кивнул, вошел в телефонную будку и вынул из кармана визитную карточку, полученную от доктора. На ней был записан телефон похоронного бюро, открытого круглые сутки.

Ной набрал номер. Прижав трубку к уху и прислушиваясь к гудкам, он подумал о другом телефоне, который-стоит там, в похоронном бюро, на полированном письменном столе из темного дерева, освещенный единственной лампочкой под абажуром, и своими звонками возвещает о наступлении Нового года.

Ной уже собирался повесить трубку, когда услышал голос на другом конце провода.

— Алло, — не очень внятно ответил кто-то издалека. — Похоронное бюро Грейди.

— Я бы хотел навести справки о похоронах, — сказал Ной. — У меня только что умер отец.

— Имя усопшего?

— Я бы хотел справиться о ценах. Денег у меня не так много и…

— Мне нужно знать имя, — перебил сухой, официальный голос.
[1] [2] [3] [4]