19
[1] [2] [3]— А ваш муж отказывается возвращаться, он предпочитает в таком случае пойти под суд.
— Если он вернется туда, — мрачно проговорила Хоуп, — его убьют. Этого они добиваются?
— Ну, ну, — сказал Льюис, чувствуя, что, раз он носит мундир и две яркие капитанские полоски, он обязан в какой-то степени защищать армию. — Дело обстоит не так уж плохо, как вы думаете.
— Не так плохо? — с горечью спросила Хоуп. — Что же, капитан, по вашему мнению, было бы плохо?
— Извините, миссис Аккерман, — смиренно проговорил Льюис, — я понимаю ваши чувства, и знайте, что я стараюсь помочь…
— Конечно, — сказала Хоуп, порывисто коснувшись его руки, — простите меня.
— Если состоится суд, его наверняка посадят в тюрьму. — Льюис сделал паузу. — На длительный срок, на очень длительный срок. — Он не сказал, что написал по этому вопросу резкое письмо в управление генерального инспектора и положил его в стол, чтобы доработать следующим утром, а когда стал перечитывать, то подумал, что он ставит себя под страшный удар, что в армии есть хороший способ: отправлять беспокойных офицеров, которые считают нужным жаловаться на старших начальников, в такие неприятные места, как Ассам, Исландия или Новая Гвинея. Он не стал рассказывать Хоуп и того, что положил это письмо в карман и четыре раза в течение дня перечитывал его, а в пять часов разорвал в клочки, а потом, вечером, пошел и напился. — Двадцать лет, миссис Аккерман, — продолжал он, стараясь говорить как можно мягче, — двадцать пять лет. Военный суд обычно выносит суровый приговор…
— Теперь я знаю, зачем вы вызвали меня, — произнесла Хоуп безжизненным голосом. — Вы хотите, чтобы я убедила Ноя вернуться в свою роту.
Льюис проглотил слюну.
— Примерно так, миссис Аккерман.
Хоуп посмотрела в окно. Трое заключенных в синей рабочей форме грузили мусор на машину, а позади стояли два конвоира, вооруженные винтовками.
— Ваша гражданская специальность тоже психиатр, капитан? — неожиданно спросила она.
— Собственно говоря… гм… да, — растерянно ответил Льюис, не ожидавший такого вопроса.
Хоуп резко засмеялась.
— Вам не стыдно сегодня за себя? — спросила она.
— Попрошу вас, — сухо сказал Льюис, — у меня своя работа, и я выполняю ее так, как считаю нужным.
Хоуп тяжело поднялась, испытывая некоторую неловкость от своей беременности. Одежда была ей тесна и нелепо поднималась спереди. Льюису вдруг представилось, как Хоуп отчаянно пытается переделать свое платье, не имея возможности купить специальную одежду.
— Ладно, — сказала она, — я это сделаю.
— Ну вот и хорошо, — улыбнулся ей Льюис. «В конце концов, — подумал он про себя, — это лучший выход для всех, да и парень не слишком пострадает». И когда он поднял трубку, чтобы позвонить капитану Мейсону в управление начальника военной полиции и сказать ему, чтобы Аккермана подготовили к свиданию, он уже сам почти верил этому.
Он вызвал Мейсона через коммутатор и ждал ответа.
— Кстати, — обратился он к Хоуп, — ваш муж знает о… ребенке? — Из деликатности он старался не смотреть на нее.
— Нет, он ничего об этом не знает.
— Вы могли бы… гм… использовать это как довод, — сказал Льюис, держа около уха жужжащий телефон, — на тот случай, если он не захочет изменить своего решения. Ради ребенка… отец, опозоренный тюрьмой…
— Должно быть, замечательно быть психиатром, — сказала Хоуп. — Человек становится таким практичным.
Льюис почувствовал, что у него свело челюсти от смущения.
— Я не имел в виду ничего такого… — начал он.
— Прошу вас, капитан, придержите свой глупый язык за зубами.
«О боже, — сокрушался про себя Льюис, — армия делает людей идиотами. Я никогда не вел бы себя так скверно, если бы на мне было штатское платье».
— Капитан Мейсон, — послышался голос в трубке.
— Хэлло, Мейсон, — обрадовался Льюис, — у меня здесь миссис Аккерман. Не направите ли вы сейчас же рядового Аккермана в комнату для посетителей?
— В вашем распоряжении пять минут, — предупредил конвоир. Он встал в двери пустой комнаты с решеткой на окнах и двумя небольшими деревянными стульями посередине.
Самое главное — не заплакать. Какой он маленький! Все другое — потерявший форму разбитый нос, уродливо разорванное ухо, рассеченная бровь — выглядело ужасно, но труднее всего было примириться с тем, что он казался таким маленьким. Жесткая синяя рабочая форма была слишком велика ему, он терялся в ней и казался совсем крошечным. Сердце разрывалось, глядя на то, как его унизили. Все в нем выражало покорность, все, кроме глаз: и робкая походка, какой он вошел в комнату, и мягкая, неуверенная улыбка, какой он встретил ее, и смущенный, поспешный поцелуй на виду у конвоира, и тихий, кроткий голос, каким он сказал «здравствуй». Страшно было подумать о той длительной, жестокой обработке, которая сделала ее мужа таким покорным. Только глаза его горели диким и непокорным огнем.
Они сели на жесткие стулья, почти касаясь друг друга коленями, словно две старые дамы за послеобеденным чаем.
— Ну вот, — мягко сказал Ной, нежно улыбаясь ей, — ну вот. — Во рту у него между зажившими деснами зияли темные провалы там, где были выбиты зубы, и это придавало его искалеченному лицу ужасное выражение: придурковатое и вместе с тем чуть хитрое. Но Уайтэкр подготовил ее, рассказав про выбитые зубы, и на ее лице не дрогнул ни один мускул.
— Знаешь, о чем я думаю все это время?
— О чем? — спросила Хоуп. — О чем ты думаешь?.
— О том, что ты однажды сказала.
— Что же это?
— «А ведь совсем не было жарко, даже нисколько!» — Он улыбнулся ей, и снова ей стало ужасно трудно сдержать слезы. — Я хорошо помню, как ты это сказала.
— Вздор, — сказала Хоуп, тоже пытаясь улыбнуться, — стоило вспоминать об этом.
Они молча смотрели друг на друга, словно им не о чем было больше говорить.
— Твои тетка и дядя, — прервал молчание Ной, — все еще живут в Бруклине? Все в том же саду?..
— Да. — У двери зашевелился конвоир. Он почесался спиной о косяк, послышалось шуршание его грубой одежды.
— Послушай, — сказала Хоуп, — я разговаривала с капитаном Льюисом. Знаешь, что он от меня хочет…
— Да, я знаю.
— Я не собираюсь уговаривать тебя, — сказала Хоуп, — поступай так, как считаешь нужным.
Тут Хоуп заметила, что Ной пристально смотрит на нее, медленно переводя взгляд на ее живот, туго обтянутый старым платьем. — Я ему ничего не обещала, — продолжала она, — ничего…
— Хоуп, — сказал Ной, не отрывая глаз от ее округленного живота, — скажи мне правду.
Хоуп вздохнула.
— Хорошо, — сказала она. — Пять с лишним месяцев. Не знаю, почему я не написала тебе, когда могла. Почти все время я должна была лежать в постели. Пришлось бросить работу. Доктор говорит, что, если я буду продолжать работать, у меня может быть выкидыш. Вот поэтому я, вероятно, и не сообщила тебе. Я хотела быть уверенной, что все будет хорошо.