9 (1)
[1] [2] [3] [4]– Ваше отношение к налогам, мистер Холт, я унесу с собой в могилу, – торжественно заявил Джек.
Холт непринужденно рассмеялся.
Было бы хорошо, если бы все чиновники в правительстве обладали вашим чувством юмора, Джек.
Он бросил на Эндруса неуверенный взгляд.
Вы позволите называть вас Джеком? Знаете, у нас в Оклахоме, среди нефтедобытчиков…
– Разумеется, – сказал Джек.
– Меня все называют Сэмом, – почти застенчиво сказал Холт; он словно просил об одолжении.
Да, Сэм.
– Ессо, – произнес Тассети, с сердитым видом посмотрев на танцующих. – La plus grande puttain de Roma. La principessa.
Он вытянул губы, точно собирался плюнуть.
Джек тоже взглянул на площадку для танцев. Двадцатилетняя светловолосая девушка с «конским хвостом», прыгавшим по ее обнаженным плечам, танцевала с невысоким толстяком лет тридцати. На ней было белое платье.
– Что он сказал? – спросил Холт. – Что сказал итальянец? – Это – самая известная в Риме проститутка, – перевел
Джек. – Принцесса.
– Да? сухо произнес Холт.
Выждав из вежливости мгновение, он повернулся и поглядел на девушку.
Она очень мила, – сказал он. – Прелестная девушка. Elle fasse tutti, – добавил Тассети. – Elle couche avec son– jratello.
– Что он говорит? – снова спросил Холт.
Джек заколебался. Сейчас ты в Риме, Сэм, подумал он, терпи и привыкай.
– Она делает все, – бесстрастно поведал Джек. – Она спит со своим братом.
Холт окаменел. Краска медленно поднялась от его шеи к щекам, достигла лба.
– Я полагаю, люди не должны распространять такие сплетни, – с трудом выговорил он. – Уверен, это всего лишь беспочвенные слухи.
Он с тревогой посмотрел на жену.
– Слава богу, Мама этого не слышала, – сказал Холт. – Это испортило бы ей вечер. Извините меня, Джек.
Поднявшись, он обошел стол, придвинул свободное кресло, сел возле жены, точно желая защитить ее от чего-то, и, улыбнувшись, взял миссис Холт за руку. Спустя минуту, когда принцесса и ее кавалер покинули площадку, Холт повел жену танцевать. Джек с удивлением отметил, что танцуют они умело; Холт с легкостью и мастерством исполнял сложные движения румбы. Должно быть, они тратят немало времени на уроки танцев, подумал Джек. Чтобы оторвать ее от бутылки, он готов, похоже, на все.
– Ессо, – грустно сказал Тассети, указывая на седого мужчину с лицом кардинала, который танцевал с девушкой в красном платье, – le plus grand voleur de Roma[27].
С дальнего конца стола, где сидели Делани и Барзелли, донесся взрыв хохота. Тачино только что закончил рассказывать какую-то историю. Итальянец сидел, посмеиваясь, а Делани сказал:
– Иди сюда, Джек, послушай это.
Джек встал, радуясь предлогу уйти от Тассети, награждавшего посетителей клуба нелестными титулами. Делани освободил для Джека место на краю стола и произнес:
– Марко рассказывал нам о своем отце. Марко, повтори для Джека.
– Allora[28], – радостно улыбаясь, сказал Тачино, бодрый и полный энергии, словно школьник; он постоянно жестикулировал и говорил по-английски бегло, но с комичным итальянским акцентом. – Allora, моего отца зовут Себастьяно. Ему не то семьдесят три, не то семьдесят шесть лет, волосы у него белые, как снег, а спина абсолютно прямая. Он всю жизнь гоняется за девчонками, просто помешан на них, понимаете, он южанин; отец уже пятьдесят лет сводит мою мать с ума. В его последний день рождения она заявила ему: «В этом году, Себастьяно, я, наверно, брошу тебя навсегда, мне надоели твои похождения». Она заставила его поклясться при священнике, что больше никаких девчонок не будет, после чего мы вручили ему подарки. Я купил отцу «фиат» и «лейку»; он фотографирует ею собор Святого Петра. Но его похождения не прекратились. Каждый день он появляется у меня в студии, чтобы выпить с сыном чашку кофе и показать новые снимки. Этот файв о'клок стал традицией. Каждый день сотрудники студии ждут, когда старик появится у ворот. Проходя через них и зная, что на него смотрят, он поднимает над головой палец – вот так.
Тачино поднял руку над головой, вытянув вверх указательный палец.
– Знаете, что это значит? Нет? А сотрудники знают и всегда смеются. Каждый день снизу в мой кабинет доносится смех, и я знаю, что через пару минут отец появится на пороге. Его жест означает следующее: сегодня он имел одну девушку один раз. Мои служащие его обожают, они смеются вместе с ним и говорят: «Старый Себастьяно – молодчина, он доживет до ста лет. И вот однажды, – Тачино резко сутулит спину, опускает плечи, глаза его гаснут, он превращается в немощного старца, стоящего на краю могилы, – мой папа прибывает ко мне в студию, но смеха не слышно. Вид у него такой печальный, словно он только что похоронил своего лучшего друга, которого, несомненно, ждет ад. Я молчу. Мы, как всегда, пьем кофе. Он не показывает мне фотографии. Потом медленно покидает кабинет. Проходит месяц, папа ежедневно появляется в студии, он двигается еле-еле, смеха у ворот не слышно, мои люди смотрят на него с грустью, они говорят: «Бедный Себастьяно, теперь он не доживет до ста лет, дай ему бог дотянуть до весны». Мама помолодела на десять – двадцать лет. Она набрала вес, стала хохотать, как девчонка, и играть в бридж, купила себе три новые шляпы с цветами. Мне жаль папу, он потерял прежнюю осанку, почти не ездит на «фиате». Я думаю: «Папа совсем плох, конец близок». Я пытаюсь заставить его сходить к доктору, но он говорит мне: «Закрой свой поганый рот. Не хватало еще, чтобы мои дети начали учить меня, как я должен жить». За последние тридцать лет я впервые услышал от отца резкое слово. Я заткнулся. Погрустнел, не раскрываю рта. И вот сегодня, в пять часов, я слышу громкий хохот, потом аплодисменты; Папу встречали, как героя войны, Я выглянул в окно – он шел через ворота, прямой, как палка, волосы стоят торчком, словно накрахмаленные, на лице – улыбка от уха до уха, рука поднята. Пальцы расставлены в виде буквы V.
На лице Тачино появилась нежная, добрая улыбка.
– Сегодня он показал два пальца.
Делани и Эндрус усмехнулись. В конце концов, подумал Джек, речь идет не о моем отце. Но Барзелли, которая уже слушала эту историю пять минут назад, откинулась на спинку кресла и громко, раскатисто, по-крестьянски расхохоталась. Ее вульгарный, мощный смех напоминал мужской, хотя вырывался он из тонкого горла и идеально женственного рта. Высокомерная, красивая, самоуверенная итальянка была своей в мире средиземноморских мужчин и разделяла радость их побед. Старая дама с тремя новыми шляпами, ежедневным бриджем и нескончаемыми жалобами не вызывала у нее сочувствия, Джек посмотрел на часы и встал.
– Пожалуй, мне пора, – сказал он. – Если мы собираемся продолжить работу завтра в семь тридцать утра.
Делани небрежно махнул рукой.
– Не спеши, Джек. Бог с ним, с утром. Начнем в десять.
– Все равно, – сказал Джек.
Он заметил, как сузились глаза Тачино, когда Делани с легкостью перенес начало работы. Они немедленно напомнили о том, что Делани тратит деньги и время продюсера; Джек подумал, что, если в дальнейшем между Тачино и Делани возникнут трения, итальянец использует эпизод как рычаг для оказания давления.
Джек пожал руку мисс Барзелли, которая посмотрела на него без интереса. Он не был ни продюсером, ни режиссером, от него не зависели условия ее контрактов или количество крупных планов в фильме; познакомившись с Джеком в его номере, она поняла, что он никогда не станет ухаживать за ней. Завтра она вряд ли вспомнит его имя.
Он подошел к другому краю стола, чтобы попрощаться с Тассети. Итальянец изогнулся в кресле, с отвращением глядя на компанию, расположившуюся в противоположном углу зала. Пожимая руку Джека, он указал на гостя, сидевшего за дальним столиком, и произнес, понизив голос: «Ессо, le plus grand pederaste de Roma»[29].
Джек усмехнулся, думая: «Все пороки, процветающие в Риме – проституция, воровство, извращения, – представлены мне сегодня один за другим». У Тассети выдался удачный день, он, должно быть, счастлив.
Джек приблизился к площадке для танцев и помахал рукой Холтам, которые, касаясь друг друга щеками, двигались в такт с музыкой. Остановившись, они подошли к Эндрусу.
– Джек, – сказал Холт, – вы не могли бы уделить мне пару минут? Хочу поговорить с вами.