20

Она встала и подошла к шкафу, прошелестев босыми ногами по ковру. Открыла дверцу и вытащила из-под стопки ночных рубашек полупустую бутылку шотландского виски.

– Хочешь выпить? Мне это необходимо, – с вызовом произнесла она.

– Спасибо, Клара.

Она направилась в ванную за бокалами и водой. Клара не умолкала; шум льющейся воды и звон стекла заглушали ее жалобный голос.

– Еще одно достижение мистера Мориса Делани, – произнесла она, не покидая ванной, и эхо ее слов отразилось от обшитых мрамором стен. – Его стараниями я превращаюсь в пьяницу.

На мгновение в номере воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумом воды. Затем Клара продолжила свой монолог более агрессивным тоном.

– Ему меня не обмануть. Он не умрет. Он могуч, как бык. Даже на шестом десятке он способен работать по двенадцать часов в день в течение восьми месяцев без передышки, проводить по нескольку часов в баре, болтая со случайными знакомыми, подниматься пешком по лестнице к женщине, живущей на пятом этаже…

Она появилась в комнате с двумя бокалами, до середины наполненными водой, – Медуза Горгона в бигуди, играющая роль барменши, с неумолимым, мстительным выражением на желтом лице. Она налила виски осторожно, не как пьяница, а как домохозяйка.

– Достаточно? – спросила она, поднимая бокал Джека.

– Вполне, – ответил он.

Она протянула ему бокал и опустилась на край кровати. Поставила свой бокал на тумбочку, не пригубив его.

– На сей раз, – возбужденно произнесла она, – я преподам ему урок. Он не получит меня на прежних условиях. Если я нужна ему, он примет мои условия…

– Клара, – миролюбиво произнес Джек, – ты не думаешь, что; разумнее уладить эти вопросы позже, когда он поправится?

– Нет, – ответила она. – Когда он поправится, я ничего не добьюсь. Добиться чего-либо от Мориса Делани можно лишь тогда, когда ему больно и он полон жалости к себе. Ты не знаешь его так хорошо, как я. Неудача – это единственное, что делает его человеком. Еще раньше, если мне требовалась новая шубка, прикройка к дому или я хотела съездить в Нью-Йорк, я ждала, когда он простудится или у него разболится желудок, и он решит, что это рак, или когда в газете появится очередной разнос. Когда у Мориса все в порядке, у него каменное сердце.

– Он поправится не скоро, – сказал Джек.

– Ничего, – произнесла она. – Возможно, это к лучшему. Теперь моему четырнадцатилетнему аду придет конец.

– Чего ты добиваешься, Клара? – с любопытством спросил Джек. – Развода?

– Я никогда с ним не разведусь, – сказала она.

Клара посмотрела на бокал, стоящий на тумбочке, она словно только что вспомнила о нем; миссис Делани жеманно, как старая дева, отхлебнула виски.

– Пока он жив.

– Почему?

– Потому что я люблю его, – глухо сказала она.

– Любишь…

Джек удивленно покачал головой. На представлениях Клары Делани о любви мог скорее базироваться устав штрафного батальона, чем брак.

– Я вижу, ты качаешь головой. Что тебе известно о любви? – с презрением в голосе сказала Клара. Если женщина действует тебе на нервы более десяти минут, ты немедленно уходишь к следующей…

– Ну, Клара, – мягко возразил Джек, – это не совсем верно. Я все о тебе знаю, – сказала она, ставя в вину

Джеку то, что он всегда стремился сохранить в своей душе любовь и добрые воспоминания о ней. – Тебе меня не понять, потому что ты уходишь, испытав первую боль. Я это знаю, – она повысила голос, – и многие другие – тоже. Тебе известно, что такое любовь? – спросила Клара. – Любовь это терпение.

– Я не собираюсь с тобой спорить, – сказал Джек. – Мне известно лишь одно – Морис хочет видеть только тебя, и никого больше.

– Как трогательно, правда? – произнесла она. – Это просто удивительно, после всего что я сделала для него, да?

– Что ты от него хочешь, Клара? – спросил Джек. – Что ему передать?

– Скажи Морису – я вернусь к нему лишь после того, как он бросит эту Барзелли и всех прочих барзелли.

Ревность – это разновидность религиозной веры, подумал Джек. Истинно верующий убежден в том, что боль есть благо, а готовность причинять ее является проявлением религиозного чувства. Он встал.

– Ладно, – произнес Джек, – больше тебе нечего ему сказать?

– Говори ему что хочешь, – заявила Клара. – Передай Морису мои слова, не искажая их.

– По-моему, ты не отдаешь себе отчета в том, насколько серьезно он болен, Клара, – сказал Джек. – Доктор предупредил, что Морис нуждается в полном покое, ему нельзя волноваться…

– Ты меня ненавидишь, – сказала Клара. Ее бледные, ненакрашенные губы задрожали.

– Все меня ненавидят…

– Не говори глупостей, Клара.

Пытаясь успокоить Клару, Джек протянул руку, чтобы коснуться ее кисти.

– Не трогай меня, – сказала Клара.

Она с подчеркнутым отвращением отдернула руку.

– И не лги мне. Ты ненавидишь меня. Считаешь бездушной эгоисткой… Уверен, что я желаю ему смерти. Я тебе скажу, какая бездушная. Если он умрет, я убью себя. Запомни мои слова. Самым радостным днем моей жизни был тот, когда он сделал мне предложение. Ты знаешь, когда он попросил меня стать его женой? Я сидела в приемной возле его кабинета и печатала. Он вошел в комнату, вид у Мориса был такой, словно его только что огрели дубинкой по голове, на абсолютно белом лице Делани застыла гримаса, отдаленно напоминающая улыбку; он, наверно, думал, что ему удается улыбаться… Он только что вернулся от руководства студии, которое объявило ему о том, что оно более не нуждается В его услугах. Срок действия его контракта истекал через два года; они предложили ему неустойку. Решили полностью откупиться от него. Речь шла о сотнях тысячах долларов. Они сочли выгодным я себя заплатить Морису эти деньги, лишь бы он снимал для них фильмы. Ты способен представить себе, что это значило для такого человека, как Морис Делани? Он присел на край моего стола и рассказал мне об этом, пытаясь изобразить на лице улыбку, делая вид, что эта история не трогает его, а потом без всякого перехода опросил меня выйти за него замуж. В тот же день. Я все еще называла его мистером Делани. Но Морис знал, к кому обратиться за помощью, когда он угодил в беду. Мистер Делани. В настоящую беду. Мы улетели в Мехико и поженились вечером того же дня. Я навсегда останусь с ним. Если он попросит, я брошусь вниз со скалы, и он это знает. Кроме Мориса, в моей жизни нет ничего. Ни детей, ни работы, ни других мужчин. Господи, я даже в кино не хожу без него. Но я не пойду к нему в больницу. Это в наших общих интересах. Мы должны раз и навсегда внести ясность в нашу жизнь. Он должен перестать разрываться на части, пренебрегать собой, выставлять себя на посмешище, путаться со шлюхами, покупать им браслеты с бриллиантами, не думай, будто мне не известно об этом и многом другом… Если его можно спасти, я сделаю это сейчас. Потом будет поздно. Другого случая уже не представится…

Она заплакала; рыдания сотрясали ее узкие плечи, обтянутые розовым девичьим платьем; Клара опустила голову, ее стиснутые руки лежали на коленях. Свисавшие с кровати босые ноги с ярко накрашенными ногтями тоже периодически вздрагивали.

– Если тебе угодно меня ненавидеть, – прошептала она, – не сдерживай себя. Пусть все меня ненавидят.

– Никто не испытывает к тебе ненависти, Клара, – ласково произнес Джек, тронутый и смущенный ее откровенностью.

Он коснулся плеча Клары. На сей раз она не отдернулась.

– Я бы хотел тебе помочь, – сказал он.

– Никто не в силах мне помочь, – промолвила она. – Только он один. А теперь, пожалуйста, уходи.

Поколебавшись, Джек направился к двери.

– Не тревожься, – еле слышно произнесла Клара, сжимая бокал обеими руками, – этот негодяй не умрет.

Джек покинул номер. Он был уверен, что, как только дверь за ним закроется, Клара пройдет в ванную и выльет разбавленное водой виски в раковину, а затем снова спрячет бутылку в шкаф, под стопку белья, до прихода следующего посетителя.

Барзелли жила на Виа Аппиа Антика. На улицах осталось мало транспорта, и Гвидо быстро гнал «фиат» мимо периодически возникавших в свете фар гробниц и руин акведуков. При солнечном свете разрушающиеся каменные строения свидетельствовали о величии, изобретательности, уме предков Гвидо. Ночью, под зимним дождем, они символизировали бренность всего земного, были насмешкой над людским тщеславием. Акведуки некогда несли воду в город, заслуживший позор капитуляции; в гробницах лежали останки правителей, недостойных народной памяти.

Гвидо подъехал по песчаной дорожке к большому двухэтажному дому с плоской крышей, окруженному садом. Он явно не раз бывал здесь. Шторы на окнах были задвинуты, но возле двери горел свет.

– Я не задержусь, – сказал Джек.

Его мучили укоры совести из-за того, что Гвидо в столь поздний час находился не дома, не с семьей. Какое дело Гвидо до сердца Делани, подумал Джек, почему из-за него итальянец должен портить себе прекрасное воскресенье, которое он провел бы в обществе жены и троих детей?

Джек нажал кнопку звонка. Откуда-то из глубины здания доносились звуки джаза. Дворецкий в накрахмаленном белом пиджаке открыл дверь.
[1] [2] [3] [4]