Глава восьмая. Вашингтонская миссия (2)

[1] [2] [3] [4]

– Господин народный комиссар, что вы можете сказать об исходе вашей миссии?

– На этот вопрос я предпочел бы ответить совместно с президентом Рузвельтом. Надеюсь, что в установлении дипломатических отношений заинтересованы и Советский Союз и Соединенные Штаты.

– Какова позиция вашей страны в связи с действиями Японии на Дальнем Востоке?

– Советский Союз – решительный противник всякой агрессии. Этим определяется его отношение к событиям в Маньчжурии.

– Вступит ли Советская Россия в Лигу наций?

– Если СССР пригласят в эту всемирную организацию, то полагаю, что СССР примет это предложение.

– Верно ли, господин народный комиссар, что вы устранили киевского генерал-губернатора, когда в 1917 году бежали из киевской тюрьмы?

– Из Лукьяновской тюрьмы я бежал не в 1917-м, а в 1903 году. Побег был организован группой искровцев, сторонников Ленина, с помощью друзей, находившихся на воле. Мне было тогда двадцать семь лет, физически я был довольно сильный, поэтому меня избрали «атаманом». На киевского генерал-губернатора никто из нас не покушался. Он же поклялся, что всех российских революционеров повесит.

– Что произойдет, если ваши переговоры не увенчаются успехом?

– Советский Союз будет жить дальше, как он жил и предыдущие шестнадцать лет. Соединенные Штаты тоже будут жить дальше, как они жили эти годы. Но отсутствие нормальных отношений между нашими странами наносит большой вред Америке, ее торговле. Это понимают многие американцы, особенно деловые люди. Нельзя забывать о нашей общей ответственности за сохранение мира, господа.

Вопросы сыпятся дождем, каждый старается опередить другого. Дюранти и его коллеги еще в США заказали радиотелефонный разговор со своими редакциями, заплатив за это крупные суммы. Уманский пытается навести порядок, просит задавать вопросы по очереди. Напрасно, все спешат:

– Что вы думаете о Рузвельте? Как здоровье Сталина, верно ли, что он тяжко болен? Как вы представляете торговлю России с Америкой, что вы можете ей предложить? Верно ли, что Советская Россия согласилась продать картины из Эрмитажа в обмен на станки, которые ей поставит Америка? Если США признают Советский Союз, кто будет назначен послом в Вашингтон?

Литвинов не обходит молчанием ни один вопрос, отвечает спокойно, насмешливая улыбка трогает его губы, когда он отвечает на нелепые домыслы. Но он отвечает, и атмосфера на пресс-конференции становится все более дружелюбной, как того требуют интересы, которые преследует советский дипломат.

Пресс-конференция окончена. Дюранти поблагодарил советского наркома. Присутствующие журналисты расписались на пригласительном билете. Литвинов заверил его своей подписью в знак того, что пресс-конференция состоялась. И этот документ остался свидетелем тех давно ушедших дней.

Рейс «Беренгарии» подходил к концу. У берегов Америки Литвинов сделал заявление для прессы: «Я вступаю сегодня на территорию великой Американской республики, сознавая выпавшую на мою долю честь первым принести привет американскому народу от народов Советского Союза в качестве их официального представителя, сознавая, что я в известном смысле пробиваю первую брешь в той искусственной преграде, которая в течение шестнадцати лет мешала нормальному общению между народами наших двух государств. Цель моего приезда известна из опубликованного обмена посланиями между г. Рузвельтом и т. Калининым. Отныне ненормальность положения, существующая в течение шестнадцати лет, признана обеими сторонами, которые встали на путь практического устранения этого положения. Мы все знаем, что это положение не приносило пользы ни той, ни другой стороне, и, чем скорее оно отойдет в область прошлого, тем лучше для всех».

Отвечая на вопросы настойчивых журналистов, Литвинов обронил фразу, которую те моментально подхватили. «В полчаса мы можем подписать соглашение», – заявил он. Это, конечно, было очень оптимистичное заявление, однако советский дипломат считал его уместным и даже необходимым. Оно должно было соответственно настроить американских граждан, ждавших этого соглашения.

В те минуты, когда Литвинов входил в Белый дом, чтобы наконец встретиться с Рузвельтом, в Нью-Йорке, Вашингтоне, Чикаго, Сан-Франциско, во всех бесчисленных больших и малых городах вышли экстренные выпуски газет, возвещавших об «исторической встрече Рузвельта и Литвинова, которая кладет конец отчужденности». Пресса Херста утверждала, что прибытие советского дипломата в Вашингтон «вносит изменение в мировую историю».

Рузвельт принял Литвинова приветливо, но с некоторой сдержанностью. В большом, неуютном, плохо освещенном кабинете находились также супруга президента и государственный секретарь Хэлл. Рузвельт сидел в кресле, слегка откинув большую седую голову. Он сделал попытку подняться навстречу гостю. Литвинов, зная, что Рузвельт подняться не в состоянии, быстро подошел к нему. Президент крепко пожал ему руку, спросил, как он доехал, и сказал, что очень рад видеть представителя Советской страны в Вашингтоне. Справился о здоровье Калинина. Литвинов ответил, что Калинин вполне здоров, просил передать сердечные приветствия президенту.

Когда кратковременный визит подходил к концу, Литвинов вручил Рузвельту подарок – альбом с марками. Рузвельт, листая альбом, не мог сдержать своей радости.

На следующий день «Правда» писала, что встреча в «Белом доме была кратковременным торжественным актом вежливости, и, хотя подробности не сообщаются, печать указывает, что встреча имела наиболее сердечный характер».

Через несколько дней, а именно 13 ноября 1933 года, Дивильковский отправил из Вашингтона в Москву письмо своей жене Елене Васильевне Голубевой, в котором подробно обрисовал события тех дней: «…в Нью-Йорке атака журналистов и фотографов на Папашу еще на борту парохода произошла по всем правилам и традициям – нас (нас с Уманским) совершенно оттерли, и целый час творился несусветный тарарам. Происходило это еще у карантина, т. е. острова в устье залива Гудзона со скверными портовыми постройками. Утро было туманное, дождливое. Нью-Йорка оттуда мы не видели… Уже потом, когда нас везли на паровом катере, мы проехали мимо статуи Свободы (у меня есть с нее хорошие снимки), и затем на другом берегу залива мы видели небоскребы, но издали и в тумане особенного впечатления не получилось…

Начиная с парохода Папашу оцепили восемь человек полицейских в штатском, ростом с колокольню, косая сажень в плечах, все одеты в толстые спортивные пальто, и все жуют резинку, или так кажется, потому что, по литературным источникам, им резинку жевать полагается. «Пресса» не отставала от нас и на катере – несколько журналистов туда пробралось, а камерамены, т. е. кинематографщики какой-то компании, вообще сняли второй катер и все время шли рядом с нами и закрывали нам вид на город; снимали Папашу не переставая.

Катер нас довез до пристани в торговых доках Нью-Джерси, это пригород Нью-Йорка, но каждый из этих пригородов величиной с хороший европейский город. К самой пристани был подан специальный поезд, который тут же отошел в Вашингтон, но для этого ему пришлось прорвать сплошную цепь журналистов. Некоторые фотографы прямо забрались на крыши вагонов. Обращение самое американское – бросаются на Папашу жать ему руку, лезут, орут, требуют, чтобы он снял шляпу, улыбался, кланялся, говорил приветствия и т. д. Здесь все этому подчиняются, даже министры, как мы убедились дальше. Таким образом, из Нью-Йорка мы видели до сих пор только несколько небоскребов в тумане и те пригороды, через которые нас везли. Все это скверно, серо, мелко, деревянно, но среди домишек, веревок с бельем и пустырей все время возникают и до самого неба возвышаются невиданные громадины – заводы, мосты, резервуары, дамбы для автомобилей, бесконечные железнодорожные станции. Ничего «принципиально» нового, ничего после Европы неожиданного, но все раздуто, преувеличено, напихано в колоссальных количествах, грубо, наспех, небрежно, некрасиво, но солидно и – главное – богато. Чувствуется, что в этой стране были еще недавно большие деньги и тратить их умели широко, по-американски…

Ну, в Вашингтоне при приезде был опять большой тарарам: фотографы, встречающие и проезд города на машинах под конвоем полицейских мотоциклетов вместо кавалерии. А с тех пор идет работа, и мы города как следует не осмотрели. Ходили пешком только два раза…

Живем мы у Сквирского[38] в доме, он освободил для нас три комнаты: свою собственную, канцелярию и библиотеку, здесь же едим, здесь же и работаем. Выезжаем только «официально» – в министерство и т. д. Папаша весь день проводит на заседаниях, то в министерстве, то в Белом доме (у президента); в министерство я его обычно сопровождаю, а в Белом доме мы были все только на парадном завтраке, но об этом рассказать надо не в письме. Дом Сквирского спервоначала был оцеплен невероятным количеством полиции, не то для почета, не то для охраны, так как были всякие слухи о покушениях, даже одного белого арестовали в Нью-Йорке. Теперь по нашей просьбе сильно сократили. Все же с нами всюду ездит один человек, и внизу в передней Сквирского тоже сидит. Все это очень «мило» – дежурный всячески помогает отправить телеграммы и т. п…»

До отъезда Литвинова в Америку в Москве были определены принципы советской позиции во время будущих переговоров с правительством Соединенных Штатов Америки. Было ясно, что не сразу удастся обо всем договориться с правительством Рузвельта. Противники признания Советского Союза не теряли времени, всячески старались застопорить переговоры. Еще 27 мая 1933 года руководитель восточноевропейского отдела государственного департамента Роберт Келли передал в госдепартамент, а через него Рузвельту памятную записку. В ней он выдвинул три условия, выполнение которых обязательно для Советского Союза. СССР должен возвратить Америке царские долги, уплатить громадную сумму за национализированную после революции собственность, принадлежавшую американцам, и, наконец, прекратить «революционную пропаганду».

Советский Союз не мог пойти на уплату долгов, не мог пойти на возмещение конфискованной собственности американских капиталистов. Советская страна имела серьезные материальные контрпретензии в связи с американской интервенцией в Россию.

Решить все вопросы претензий и контрпретензий можно было только с Рузвельтом. Он был тем государственным деятелем, который способен заглянуть в будущее, а это будущее настоятельно требовало нормализации отношений с Советским Союзом.

Но сразу же возникал вопрос: кто будет вести переговоры с Литвиновым – государственный секретарь или президент? Рузвельт вполне мог поручить эту миссию Хэллу. Но тогда переговоры могли затянуться. В Белом доме чувствовалась очень нервозная обстановка. Это Литвинов заметил уже во время первого официального визита. Было ясно, что там все подчиняются воле и интеллекту Рузвельта. Но нервозность свидетельствовала о том, что Рузвельту нелегко держать в своих руках всю огромную сложную машину государственной власти и справляться с явным и тайным противодействием своей политике.

А противодействие это усиливалось с каждым днем. Просматривая ежедневно крупнейшие вашингтонские и нью-йоркские газеты, Литвинов видел, как активизировались не только американские противники признания Советского государства, но и многочисленная белогвардейская эмиграция. Вся контрреволюционная нечисть, выметенная Октябрем и нашедшая пристанище в Америке, тогда еще чувствовала себя весьма сильной и лелеяла надежду на реставрацию в России если не монархии, то уж капитализма наверняка. В газетах наряду с позитивными материалами публиковались и дикие небылицы, клевета о Советской стране и ее дипломатах.

В таких условиях начались вашингтонские переговоры.

Каждое утро по заранее определенной программе Литвинов приезжал в государственный департамент или в Белый дом. У подъезда все эти дни ждали журналисты. Сотрудники госдепартамента и секретной полиции решительно осаживали слишком назойливых корреспондентов. Выйдя из машины, Литвинов дружески здоровался с журналистами, советовал им быть терпеливыми и, улыбаясь, проходил к главному входу.

Рузвельт с живым интересом присматривался к советскому дипломату, к его манере держаться, искал в нем какие-то особые черты, которые, по мнению многих, должны быть присущи русским революционерам, и никак не находил их. Полноватый человек в очках, одет в строгий костюм, спокоен, методичен, говорит на хорошем английском языке. Надо полагать, что Рузвельт при его проницательности за две недели общения сумел оценить и внутренний мир советского наркома. Ведь не случайно же, когда Литвинов через восемь лет снова приехал в Вашингтон, между ними установились вполне дружеские отношения.

В чем же дело? В могучей внутренней силе и идейной убежденности Литвинова. В его интеллекте, богатом жизненном опыте. Он принадлежал к тем людям, которые могли даже противников заставить себя уважать. Эти качества были присущи ленинской гвардии. Несколько десятилетий назад Борис Спиридонович Стомоняков писал: «Историки нашей эпохи будут с особым интересом изучать личность и международную роль человека, который из старого, заслуженного профессионального революционера-подпольщика превратился в выдающегося дипломата своего времени. Они будут искать объяснения этого поразительного превращения и блестящих успехов т. Литвинова на международном поприще в его биографии, в его личных качествах. Эти поиски будут, конечно, плодотворными, ибо т. Литвинов является богато одаренной и сильной личностью, человеком крупнейшего масштаба».

Да, он был таким. Он был одним из тех деятелей партии, для которых школой жизни была революция. Формально он получил образование в реальном училище. Уже будучи народным комиссаром по иностранным делам, всемирно признанным дипломатом, он иногда не без горечи говорил друзьям: «Человек должен иметь специальность. Человек должен иметь образование. А у меня нет даже специальности».
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.