Дневник (Ее жизнь, миссия и героическая смерть) (12)

Вспоминаются аналогичные ситуации. Мы, четверо, лежим одинокие, оторванные от всех в густом лесу за стволами деревьев с оружием на взводе. Сердце трепещет от возможной встречи с летучим отрядом нацистов, которые прочесывают леса и ищут партизан. То были минуты, когда мы находились на краю гибели, и сердце ждало чуда и надеялось на чудо. Только оно одно могло спасти нас...

Вот они, нацистские солдаты уже на опушке леса. Они стреляют во все стороны. Мы их хорошо видим, но они нас не замечают. Никогда не исчезнет из моей памяти тот удивительный покой, который был на лице у Ханы. Время от времени я украдкой глядел на нее и видел ее лежащей с наведенным револьвером в руке, а в глазах - какое-то неземное сияние. И внезапно душу захлестывает чувство восхищения этой еврейской девушкой, одной из немногих, которая добровольно и сознательно взвалила на свои хрупкие девичьи плечи груз такой жестокой и суровой ответственности. И откуда берутся столь могучие душевные силы ?

... Еще одно жестокое переживание, уже чисто еврейское. Однажды вечером мы оказались в одной деревне и здесь встретились с {297} партизанкой. Когда она показалась на пороге нашей комнаты, я был потрясен, так как сразу же узнал ее! В далекие дни моего детства мы дружили и вместе игрались. Мы жили на одной улице в столичном городе. Страшные годы наложили на нее свой отпечаток, и в волосах ее белели седые пряди, хотя она была еще молодой. Во время нашей беседы сердца постепенно оттаяли, открылись, и партизанка выдала нам свой секрет: она - еврейка! Сердца наши бились в унисон, когда было сделано это открытие, когда выяснилось, что все мы евреи, и какое-то особо приподнятое настроение царило в тот вечер. Она развернула перед нами кровавую страницу страданий евреев диаспоры, а мы, которых она вначале приняла за чужеземных офицеров, передали ей привет от нашей общей, возрождающейся к новой жизни родины. Хана была потрясена этой встречей. Спустя день-два она передала мне на хранение свое четырехстрочное стихотворение, в котором пылало святое пламя ее чистой души, отданной на алтарь отечества. Стихотворение это начинается слова. ми: "Благостно спичке...".

В конце концов, настал день, которого Хана ждала с таким нетерпением день перехода границы. После непрерывного четырехчасового марша мы оказались в пограничной деревне. Мы сидели в комнате вместе с двумя евреями из {298} венгерского подполья, которые прибыли сюда, чтобы связаться с нами и действовать совместно. Мы заняты последними приготовлениями, а я, признаться, лишился покоя. У меня не было ощущения, что сделано все для безопасности Ханы при переходе границы, но откладывать его нельзя было. Она категорически отказывалась повременить и дожидаться благоприятной обстановки. Все мои попытки уговорить ее ждать еще некоторое время не увенчались успехом. Она решилась идти даже одна, без сопровождавших ее лиц и без необходимых документов. Не было никакой надежды удержать ее даже на несколько дней.

Настроение было у Ханы хорошим. Она со всеми перебрасывалась шутками. Особенно нравилось ей "трепаться" с единственным офицером-неевреем, который был в нашей группе. В шутливой форме она "взыскивала" с него старые долги, заразительно при этом смеясь, но за внешним легкомыслием в ее словах ощущалась большая серьезность и сосредоточенность.

Мы очень рано поужинали и сразу затем Хана попросила меня выйти во двор, чтобы мы могли спокойно и без помех обсудить некоторые вопросы, связанные с ее заданием, и договориться о связи. Мы расхаживали по дорожкам садика, примыкавшего к дому, и повторяли еще и еще все возможные виды, формы и способы передачи известий, встречи, шифра и т. д. Договорились, что ключом для расшифровки тайнописи будет нам служить фраза {299} "Гакибуц Гамеухад Седот-Ям-Кесария" ("Объединенный кибуц Седот-Ям - Кесария").

Она еще раз попросила меня достать для нее цианистый калий, но я заупрямился, и категорически отказался дать ей его. Я знал, что если мы преодолели все сомнения и согласились на ее отправку, мой долг усилить в ней чувство уверенности, приободрить ее и категорически исключить такие факторы, которые могли бы поколебать ее мужество.

Хана просила меня не провожать ее до границы, и я подчинился. Она была уверена, что мы не имеем права находиться все вместе, без особой необходимости, в опасной зоне. Один из нашей группы, во всяком случае, должен быть в относительной безопасности, дабы он мог продолжать действовать, даже если она будет схвачена.

В 7 часов вечера в нашу комнату вошел командир партизанской группы, которому было поручено сопровождать Хану и помочь ей пересечь границу. Он сообщил нам, что через четверть часа мы тронемся в путь. Особенно веселой была Хана эти последние четверть часа; вся она была воплощением бодрости, внутренней свободы, уверенности в себе. Она безудержно шутила, рассказывала разные смешные истории, которые с ней случались, и слова ее дышали спокойствием, свидетельствовавшем о полной душевной готовности. Со стороны могло показаться, что она отправляется на большую увеселительную прогулку и сейчас очень счастлива, {300} так как о ней мечтала долгие годы. У меня не хватает слов, чтобы описать эти последние минуты ее пребывания в Югославии. Хана была. подобна весело струящемуся источнику - веселая, озорная, обаятельная. Она увлеченно рисовала нам картины будущего, говорила о том дне, когда все мы вернемся в Эрец-Исраэль в там все встретимся. "Когда все будем дома, возьмем вместительный автобус компании "Эгед" и совершим большую прогулку по стране. И, прежде всего, посетим те поселения, которые дали своих людей для нашей миссии. Там мы проведем вечера воспоминаний и расскажем о всем, что с нами приключилось, в том числе и о наших жульнических проделках. И, кроме того, мы объедем всю страну, от Дана до Беер-Шевы. Будем путешествовать целый месяц!".

Мы вышли из дому, чтобы пройти с ней вместе часть пути, но вначале направились не в сторону границы, а в обратном направлении. Никто из деревенских жителей не должен был знать, куда мы идем, потому-то мы и пошли вглубь страны, в противоположную от цели сторону. Лишь в конце деревни мы распрощались. Все были взволнованы. Хана пожала мне руку, поблагодарила за проведенные вместе дни и со словами "до скорой встречи на вражеской земле" покинула нас. Я стоял неподвижно и провожал глазами молодую израильтянку, уверенно, шагавшую навстречу неизвестности. В том месте, где шоссе сворачивало и скрывалось от наших взоров, Хана остановилась, повернулась к {301} нам лицом и помахала рукой.

И в моих воспоминаниях всплыл кружащийся в небе самолет в ту напряженную минуту, когда я должен был прыгать с парашютом, взмах руки Ханы, поднятый вверх большой палец - излюбленный ее жест, символизирующий удачу, сияющее лицо и ободряющая сердечная улыбка.

Я не знал тогда, что мы больше никогда не встретимся.

Реувен Дафни

{302}

МОЯ ДОЧЬ АНИКО

Вот уже много лет мне не дает покоя мысль- временами возбуждаемая материнским чувством, временами же внушаемая сознанием долга - написать воспоминания о моей дочери Ханне. Не для широкой публики, а для того, чтобы установить - поскольку это вообще возможно - обстоятельства, условия и события, начертавшие и предопределившие ее путь к выполнению своей миссии. И хотя сама Анико, казалось бы, в общих чертах дает ответ на этот вопрос в своем дневнике и других произведениях, в ее жизни были детали, мотивы и роковые события, которые, оставшись неосознанными, с неудержимой силой толкали ее вперед по избранному пути; я же была в то время их ближайшей очевидицей.

Нет большего горя в жизни - возможно, в силу явной бессмысленности и противоречию естественному ходу вещей, - чем горе родителей, переживших своих детей. Это горе усугубляется и нестерпимо обостряется, когда дитя гибнет на глазах у матери к при трагических обстоятельствах. С большим внутренним сопротивлением сопряжен и тот необычный случай, когда человек все же решается выйти из тесного круга отрешенности и со всей силой истины фактов предать гласности свои самые {303} горестные и дорогие сердцу воспоминания. Несмотря на все это, я, по просьбе издательства, попытаюсь выполнить эту задачу в той мере, в какой это позволяют рамки настоящей книги.

ЕЕ ДЕТСТВО

1.

Первые годы детства Анико протекали в атмосфере душевной теплоты и жизнерадостности. Неизменный товарищ ее детских игр - брат Гиора - был годом старше ее, - и веселый смех, оглашавший детскую комнату, служил источником радости не только для родителей, но и для всей семьи. Созданию такой обстановки способствовали также бабушка Фини (моя покойная мать, жившая вместе с нами) и их отец, ежедневно на короткое время расстававшийся с миром воображения, чтобы рассеяться и освежить свою творческую мысль в обществе детей.

Отец их был писателем и автором драматических пьес и комедий, пользовавшихся большим успехом. Работал он главным образом в ночное время. Ввиду этого, а также из-за болезни сердца, которой страдал еще в юности, он поздно вставал по утрам. Ежедневные игры и возня с детьми были неотъемлемой частью распорядка его дня, если не считать случаев, когда он был занят на театральных репетициях или когда его поднимал с кровати порыв {304} творческого пыла. В такие часы мы усаживались у отцовской кровати, и непрерывный поток рождавшихся экспромтом стихов и сказок лился из уст писателя, питавшего необычайную любовь к детям.

Когда дети заболевали, мы убеждались, что сказки оказывали на них большее лечебное действие, чем прописываемые врачами лекарства; это особенно относилось к Анико, которая была более чувствительна, и ей иногда ночи напролет рассказывали легенды и сказки. Позднее мы узнали, что все эти сказки запечатлелись в ее памяти и оплодотворили ее воображение: уже в детские годы она проявила признаки самостоятельности, многосторонние интересы и самобытность духовного развития.
[1] [2] [3] [4]