Борисович. Не убоюсь зла (6)

[1] [2] [3] [4]

6. ВРАГИ И ДРУЗЬЯ

Я полагал, что тема "сбора секретной информации по заданию ЦРУ", поднятая третьего мая, будет в последующие дни разви-ваться. Однако Черныш продолжал задавать вопросы о поправке Джек-сона, о наших демонстрациях, поездках в другие города, встречах с ино-странцами, интервью корреспондентам, работе Хельсинкской группы. Правда, теперь они носили уже не общий, а вполне конкретный харак-тер. Мне предъявляли различные документы, изъятые во время обысков у отказников и членов Хельсинкской группы в последние недели перед моим арестом. Иногда вместе с текстом документа следователи показы-вали мне вырезки из западных газет, где говорилось о нем, и спрашива-ли: "Когда это написано? Где? Чья идея? Кто печатал? Кто собирал под-писи? Кто и как передал на Запад?"

Обсуждать обстоятельства составления документов я отказывал-ся, говорил лишь о причинах их появления, подтверждал свое ав-торство. Но каждый такой документ, независимо от того, когда он появился на свет -- четыре года назад или за несколько дней до моего ареста, -- вызывал поток воспоминаний. Я заново переживал события последних лет, полнее ощущая связь двух миров -того, что остался за стенами тюрьмы, и того, в котором я жил сейчас.

На одном из допросов меня ожидает сюрприз. Сначала следова-тель показывает мне бюллетень "Протоколы Конгресса США" с выступлением сенатора Джексона, где тот полностью приводит за-явление большой группы отказников из разных городов СССР в поддержку поправки. Среди семи десятков подписей есть и моя. Я подтверждаю свое авторство, опять говорю о причинах, вынудив-ших нас, евреев, желающих уехать из СССР, искать поддержки у мирового общественного мнения и, в частности, у Конгресса США. Попытки допросить меня о конкретных обстоятельствах по-явления этого заявления и его передачи Джексону я отклоняю стандартной формулой.

Затем Черныш дает мне тот же документ с подписями, отпеча-танными на машинке. И наконец черновик -- сильно измятый ли-сток с печатным текстом и фамилиями под ним, большинство ко-торых внесены туда моей рукой. Я опять отказываюсь говорить о конкретных обстоятельствах. Но помню-то я их отлично.

В конце семьдесят пятого -- начале семьдесят шестого годов в Америке вновь -- возможно, в связи с предвыборной кампанией -- обострилась дискуссия вокруг поправки Джексона. Киссинджер утверждал, что от нее больше вреда, чем пользы, что она только ухудшила положение советских евреев. Высказывания такого рода были опасны не только потому, что, по нашему глубокому убеждению, не соответствовали истине, но еще и по той причине, что советские власти воспринимали их как своего рода указания к действию и немедленно начинали доказывать правоту противников поправки новыми репрессиями.

Потому-то в феврале семьдесят шестого года мы и отправили еще одно послание Конгрессу США. В очередной раз пришлось мне посредничать между различными группировками в алие для согласования текста и сбора подписей. Впрочем, особых трудно-стей в тот раз не было.

После того, как к тебе попадают наконец все копии письма с подписями под ним -- один листок, к примеру, принесли с семи-нара ученых, другой -- с улицы Архипова, -- остается лишь пе-репечатать еще раз окончательный текст, свести под ним воедино все подписи и передать его корреспондентам.

Где-то в середине февраля сообщение об этом заявлении появи-лось в западной прессе. Прошло месяца два, и вдруг Айрин Маниковски -- руководитель вашингтонского отделения " Юнион оф коунслз фор соувьет джуэри" -- срочно запрашивает у меня пись-мо: Джексон хочет зачитать документ в Конгрессе, проект у Айрин текст, а его нет. Не знаю, как это получилось, -- то ли я допустил накладку, то ли очередной мой пакет затерялся по доро-ге...

Туристы, которые взялись передать Айрин заявление, уезжали утром следующего дня, а копии с окончательным списком подпи-савших у меня не было. Я порылся в своих бумагах, нашел копии этого заявления, полученные от разных групп отказников, перепи-сал на отдельном листе его текст, вновь сведя воедино все подпи-си, и понес его к Виталию Рубину, у которого была пишущая ма-шинка. Тот под мою диктовку отпечатал заявление в нескольких экземплярах, а черновик я скомкал и выбросил в мусорное ведро. Сейчас этот черновик, тщательно разглаженный, лежал передо мной. Теперь я вспоминаю, что выходя из квартиры Рубина, я стол-кнулся с Липавским -- тем самым человеком, который через год опуб-ликует в "Известиях" свой донос на нас.

Черныш, чувствуется, очень ценит этот документ. Однако меня мало заботит, что в руках у КГБ вещественное доказательство, убедительно свидетельствующее, что заявление написал я. Ведь мой принцип, которого я придерживаюсь на каждом допросе, прост: даже если вся наша деятельность будет приписана мне од-ному, я не стану этого отрицать. Я считаю ее правильной, полез-ной, абсолютно законной и не намерен помогать КГБ уточнять, чем занимался тот или иной активист алии. Но бумажка эта важ-на для меня по другой причине: теперь я знаю, что уже год на-зад Липавский рылся в наших мусорных ящиках и относил свою добычу в КГБ. Выходит, он предал нас не накануне моего ареста, подписал заявление, опубликованное в "Известиях", не под влия-нием наркотиков или угроз. Значит, это давно уже внедренный к нам агент.

* * *

Статья в "Известиях" Сани Липавского, предавшего всех нас, не оставляла сомнений в том, что именно он будет основным свидетелем обвинения против меня.

Сейчас уже не помню точно, где мы с ним познакомились, -- ско-рее всего, у Рубиных, семейным врачом которых он был. Липавский часто приходил в этот гостеприимный дом, где к нему относились как к родному сыну. По его словам, он получил отказ под тем предлогом, что в течение некоторого времени жил в непосредственной близости от центра космических исследований. Повод для отказа был, конечно, достаточно бредовым, как, впрочем, и у большинства из нас.

Саня был милейшим человеком, услужливым добряком, всегда го-товым придти на помощь и снискавшим тем самым всеобщее доверие. Лечил он не только Рубиных, но и многих других отказников, нуж-давшихся в постоянном медицинском контроле. Он даже ездил не-сколько раз в Минск к больному Ефиму Давидовичу, в прошлом пол-ковнику, разжалованному и уволенному из армии за желание уехать в Израиль. Если кто-то из нас нуждался в услугах специалиста, Саня обращался к своим знакомым врачам, и те лечили пациента за сим-волическую плату, а то и вообще не брали денег.

Липавский оказывал нам существенную помощь и в других вопро-сах -например, с телефонами. Мы постоянно искали людей, соглас-ных предоставить свою квартиру для одноразового разговора с загра-ницей, ибо после нескольких звонков с одного и того же аппарата те-лефон отключали. Саня нашел нетривиальное решение: один из его приятелей-гинекологов, занимавшийся подпольными абортами, про-сил у каждой из оперируемых разрешения воспользоваться ее телефо-ном, -- а те, как правило, были только рады оказать такую мелкую услугу своему врачу, который в будущем еще не раз им пригодится.

Часто мы нуждались в особо питательных продуктах для наших то-варищей в сибирской ссылке, и именно Липавский всегда доставал вы-сококачественную колбасу, которой не было даже в крупнейших мос-ковских магазинах. Теперь-то я понимаю, что попадала она к нам прямо из закрытого спецраспределителя КГБ...

Мы с ним никогда не были близкими друзьями, возможно, потому, что поначалу у нас было мало точек пересечения, -- я был увлечен политическими аспектами нашей борьбы, а он, ничем не привлекая к себе внимания, занимался врачеванием. Кроме того, со временем я почувствовал что-то настораживающее, скользкое в поведении Сани и инстинктивно стал сторониться его. Но как было не ценить ту не-малую помощь, которую он нам оказывал?..

Только теперь, в камере, размышляя о Липавском, я припомнил кое-какие детали, которые в свое время должны были нас насторо-жить, мы не имели права оставить их без внимания -- и все же оста-вили.

В семьдесят шестом, когда Рубины получили в конце концов раз-решение на выезд в Израиль, Виталий сказал мне, что Саня весьма заинтересован в том, чтобы стать вместо Рубина членом Хельсинкской группы. Мне тогда показалось это странным: ведь Липавский всегда старался держаться в тени -- что это он вдруг решил сунуть голову прямо в львиную пасть? Я рассердился, но больше на Рубина, чем на его протеже: зачем он пытается продвинуть Саню на роль, которая то-му заведомо не подходит? Надо сказать, никто не принял предложе-ние Виталия всерьез, и оно само собой отпало. Я решил тогда, что членством в Хельсинкской группе Липавский рассчитывал увеличить свои шансы на выезд.

Еще один тревожный сигнал прозвучал в начале семьдесят седьмо-го года, когда Дина попросила Липавского слетать в Узбекистан, что-бы присутствовать на суде над отказником Амнером Завуровым, -- Саня в прошлом жил в Ташкенте и говорил по-узбекски. Это был один из редчайших случаев, когда ему поручили "политическое" задание.

Взяв на себя эту миссию, Липавский пропал, несколько дней не звонил, хотя мы ждали от него сообщения, а когда наконец объявился, рассказал совершенно неправдоподобную историю: его якобы задержа-ли в московском аэропорту сотрудники КГБ, приказали вернуться до-мой, а телефон его, как назло, был то ли испорчен, то ли отключен. Никто Липавскому, конечно, тогда не поверил. Мы решили, что он просто струсил, лишь Дина полагала, что за всем этим стоит нечто более серьезное, -- у нее было обостренное чувство на ложь и фальшь. Вспоминаю, что и Рая, жена моего брата, которая была далека от на-шего движения и знала моих товарищей только в лицо, однажды ска-зала мне: "Толя, я не понимаю, что делает среди вас этот человек, Саня. Он совершенно не похож на остальных твоих друзей и вообще довольно темная личность". "Может быть, ты и права, -- ответил я. -- Нет сомнения, что среди нас есть стукачи, но если мы займемся их выявлением и разоблачением, этому конца не будет, и вся работа ос-тановится".

Липавский, несомненно, был человеком, не похожим на нас, при-чем даже внешне. Он всегда придавал большое значение тому, как вы-глядит: тщательно ухаживал за своими густейшими усами, носил со-лидные костюмы, всегда повязывал галстук. Кроме того, он был одним из немногих отказников с собственной машиной -- объяснял, что ку-пил ее на деньги, присланные родственниками из-за границы.

Последний раз мы виделись в начале семьдесят седьмого года. Я искал жилье, и когда Саня пригласил меня жить вместе с ним в ком-нате, которую он снял в центре Москвы, сразу же согласился. "Вот везение! -- думал я. -- Этот парень всегда тут как тут, когда в нем есть нужда". В середине февраля я переехал к нему, и он сразу же исчез -- уехал, по его словам, на несколько дней устраивать какие-то важные семейные дела. В следующий раз он объявился уже на стра-ницах "Известий".

Липавский был не единственным сексотом внутри нашего движе-ния. С Леонидом Цыпиным я познакомился в семьдесят третьем году, в самом начале своего долгого пути в Израиль. Отказники, участво-вавшие в демонстрациях, сразу же произвели на меня большое впечатление, хотя я и обратил внимание на то, что далеко не все в дви-жении за алию разделяют мои восторги, что некоторые отказники с большим стажем нарекли буйную молодежь "хунвейбинами", считая, что демонстрации лишь мешают "высокой политике", а последние презирали "бонз" за их осторожность. Пропасть между двумя группа-ми углубилась еще больше, когда после одной из демонстраций "хун-вейбины" были жестоко избиты в тюрьме, а "бонзы", узнав об этом, поддержали их лишь формальным протестом. Двое из молодых "хун-вейбинов", Леонид Цыпин и Аркадий Лурье, были самыми воинствен-ными и непримиримыми противниками "бонз" -гораздо более край-ними, чем их товарищи. Они протестовали против любых попыток пе-ребросить мост между лагерями. "Никогда мы не сядем с этими людь-ми за стол переговоров!" -- кричали они. В конце концов выяснилось, что и тот и другой -- стукачи и провокаторы, которым КГБ поручил следить за нами и попытаться деморализовать движение изнутри.

Лурье был разоблачен на относительно раннем этапе. Цыпин же продержался до семьдесят шестого года. Когда я познакомился с ним, ему было только двадцать лет, но он утверждал, что уже два года в отказе. Должен признаться, что этот рыжебородый юноша в очках был для меня поначалу образцом смелости -- ведь я видел, как бес-страшно он вел себя во время демонстраций, лицом к лицу с милици-онерами и агентами КГБ. Из песни слова не выкинешь -- меня, но-вобранца, вдохновляло "мужество" провокатора, которому, как выяс-нилось, никогда ничто не угрожало...

После разоблачения Цыпина один из наиболее уважаемых "бонз" сказал мне, что все последние годы подозревал его. "Почему же вы не предостерегли нас?" -- спросил я. "Можно подумать, что вы бы меня послушали!" -- ответил тот. К моему большому сожалению, он был прав. Взаимная неприязнь двух лагерей, возникшая в немалой степе-ни благодаря тому же Цыпину, была так остра, что мы, конечно, не поверили бы обвинениям в его адрес со стороны "бонз". Кроме того, Цыпин от имени "хунвейбинов" поддерживал связь с иностранными корреспондентами, и это придавало ему особый вес в наших глазах и ставило выше любых подозрений.

Несмотря на все, мы знали, что Цыпин -- человек трудный. Он частенько напивался, проворачивал какие-то сомнительные финансо-вые операции. Он не был хозяином своему слову. Иногда Леонид обе-щал передать документы корреспондентам, а через какое-то время нам становилось известно, что они так и не дошли до адресата. При этом Цыпин клятвенно заверял, что поручение выполнил. В семьдесят четвертом году, когда несколько наших товарищей собралось в даль-ние поездки, чтобы составить отчет о положении отказников в других городах СССР, мы предложили Леониду ехать с напарником: боялись, что он будет пьянствовать, если отправится в путь в одиночку. Цыпин устроил страшный скандал, категорически отказывался от попутчика и добился своего: поехал один.

Все свидетельствовало в пользу того, что Цыпин -- осведомитель, но нас смущало одно: можно ли представить себе, что КГБ будет держать в своих рядах человека столь неосторожного, расхлябанного, да к тому же запойного пьяницу? Хотя мы и подозревали его, нам все равно трудно было поверить, что подобный тип может быть провока-тором. Конечно, мы ошибались, предполагая, что КГБ заботится о мо-ральном облике своих стукачей. Однако, даже если Цыпин и был та-ковым -- как бросить в лицо ему столь тяжелое обвинение при отсут-ствии прямых доказательств?

В конце концов, когда наши предположения переросли в уверен-ность, я сказал Льву Гендину, многолетнему отказнику, с которым мы были давно знакомы и который тоже подозревал Цыпина: "Слишком многое говорит в пользу того, что он провокатор. Давай соберем все факты, сведем их воедино и избавимся от него".

Вскоре Гендин рассказал мне о своей беседе с девушкой, которая несколько лет назад жила с Цыпиным. " Да, -- сказала она Льву, -- я знала, что он работает на КГБ". По ее словам, телефон в их квар-тире время от времени звонил, и мужской голос спрашивал одно и то же: "Это кинотеатр "Байкал"?" "Вы ошиблись номером", -- отвечал Цыпин и сразу же выходил из дома на встречу со своим связным. Ког-да девушка поняла, что происходит, и сказала об этом Цыпину, тот открыл ей страшную тайну: он -- израильский агент, и его задача -- внедриться в КГБ. Подруге Цыпина было только восемнадцать лет, и она поверила ему. Чтобы придать своему рассказу большую достовер-ность, Цыпин по ночам включал радио, ловил на коротких волнах "Голос Израиля" и делал вид, что записывает какие-то шифрованные сообщения. Рассказывая все это Льву, девушка с надеждой спросила: "Может, он все-таки говорил правду?"
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.