Борисович. Не убоюсь зла (5)

-- На вызов!

-- Все ясно, еду домой, -- радуется Фима и быстро одевается: кос-тюм, белая рубашка, ботинки. (В этом, кстати, еще одно отличие след-ственного изолятора от обычной тюрьмы: пока тебя не осудили, ты мо-жешь ходить в гражданской одежде. Конечно, без галстука, ремня и шнурков -- все это отбирается во избежание попыток самоубийства). Сосед прощается со мной и уходит.

Примерно через два часа пришел корпусной и сказал:

-- Где здесь вещи Шнейваса? Отдайте их контролеру.

И все. Больше я Фиму не встречал. И, наверное, уже не встречу. И так и не узнаю, была ли вся эта история провокацией. А если да, то уча-ствовал ли в ней и Фима или только один вертухай. И чего испугался Шнейвас тридцатого апреля, зачем ему так срочно понадобилось встре-титься со следователем, И почему надо было в такой спешке отсаживать его от меня, даже не дав самому забрать свои вещи... Сколько подобных вопросов накопилось у меня за годы заключения после встреч с самыми разными людьми! Как много было среди них запутавшихся, темных личностей и как мало таких, о ком я мог твердо сказать: он друг, он свой, -- или наоборот: он враг. Со временем -- к счастью, довольно ско-ро -- я понял: лучше вообще не пытаться искать ответы на такие вопро-сы, а просто быть самим собой, не зависеть от обстоятельств, поверять свои поступки совестью и рассудком, а жизнь в свое время расставит все по местам.

Но сейчас я был заинтригован, в возбуждении ходил по камере, пе-ребирая различные варианты и находя такие объяснения, которые под-сказывала мне надежда. Нас так внезапно и поспешно разбросали -- мо-жет, это результат каких-то внешних событий, неожиданных для КГБ? А если так, то разве не естественно предположить, что причиной тому -- заявление моих друзей, сделанное после получения письма? И теперь КГБ пытается выяснить, как произошла утечка информации, и начав Допрашивать об этом Шнейваса, они уже не могут вернуть его ко мне в камеру...

Возможно, такая примитивная логика, такие грубые натяжки в рас-суждениях кого-то и удивят, но только не бывшего зека. Позднее я много раз замечал, как люди в условиях изоляции начинают верить во все, во что им хочется верить, даже в самые фантастические вымыслы, и как умело играет на этом КГБ.

Итак, возможность того, что моя записка дошла, стала представлять-ся вполне реальной. Правда, тут же возникла мысль, которая подейст-вовала как ушат холодной воды: как же я теперь получу ответ -- вертухай-то ко мне не подходит, он имеет дело только со Шнейвасом? Но я успокаивал себя: ничего, через несколько дней попробую закинуть удочку, если он действительно передал Бороде письмо, то, может, и клюнет...

Вдруг я обнаруживаю, что Фима забыл в камере свою коробку с саха-ром. Зову надзирателя, прошу передать сахар Шнейвасу. Тот долго раз-мышляет и наконец докладывает корпусному. Корпусной -- дежурному офицеру. Этот принимает соломоново решение. Если Шнейвас запро-сит, они ему сахар передадут. Все ясно: боятся, что это -- условный знак. Я и в этом их опасении вижу хороший признак: раз боятся связи между нами, значит, им есть в чем подозревать Фиму. Но вдруг тот вел двойную игру, помогая и КГБ и мне, "сгорел" на вертухае и вышел у них из доверия? Тогда моя записка сейчас здесь, у них. Утешаю себя тем, что ничего интересного для себя они в ней не найдут, и тут же на-чинаю искать противоположные доводы -- в пользу того, что записка все же ушла на волю.

Все эти скачки фантазии неожиданно прерываются. Открывается кормушка.

-- На вызов!

Что такое? Уже пятый час, скоро ужин, а в следственном отделе -- конец рабочего дня. Так поздно меня до сих пор никогда не вызывали. Да и что это за допрос на тридцать-сорок минут?

За время следствия меня вызывали на допросы сто десять раз. Неко-торые из них продолжались по десять-двенадцать часов. Какие-то я за-помнил чуть ли не слово в слово, другие -- только в общих чертах, были и такие, которые вообще не оставили в памяти никакого следа.

Этот допрос был, наверное, самым коротким -- я вернулся в камеру часа через два, и я его запомнил, кажется, наизусть. Потом я не раз ана-лизировал его буквально по фразам.

...По дороге в следственный корпус я медленно читаю свою молитву, обычно это помогает сосредоточиться. Но на этот раз вхожу в кабинет и сажусь на свое место за маленьким столом в углу, метрах в пяти от сле-дователя, едва сдерживая нетерпение: сейчас я узнаю, что же произош-ло с моей запиской.

Черныш берет со стола конверт, достает оттуда какую-то бумагу и медленно идет ко мне. Записка? Ответ?

-- Вам предъявляется для ознакомления документ, находящийся в распоряжении следствия. Что вы можете сообщить по этому поводу?

Он кладет передо мной листок бумаги, а сам садится напротив и вни-мательно следит за моей реакцией. Я опускаю глаза. Сразу узнаю по-черк Инны -- жены Виталия Рубина. Это письмо, адресованное мне: "Дорогой Толя...", дальше -- несколько теплых слов о Наташе, выражение надежды на нашу с ней скорую встречу; Инна сообщает, что посы-лает мне одновременно с этим письмом вырезку из какой-то газеты -- кажется, из "Маарива", -- где говорится обо мне. И все. Нет, еще по-стскриптум: вопросы, перечисленные на обороте, хорошо бы передать на семинар Марка Азбеля ученым-отказникам, добивающимся выезда из СССР. Такая анкета может помочь им заранее подыскать в Израиле работу по специальности.

Переворачиваю листок. Несколько вопросов, отпечатанных на ма-шинке: фамилия, имя, отчество, возраст. Образование -- что и когда кончал. Какие курсы повышения квалификации или переподготовки проходил. Когда и где работал, чем занимался. Какие научные труды -- статьи, книги -- написал, где они были опубликованы. Какими языками владеет. Какой областью науки хотел бы заниматься и в какого рода ра-боте обладает наибольшим опытом -исследовательской, конструктор-ской или практической...

Вот, наконец-то, началось главное! -- примерно такой была моя пер-вая, разумеется, невысказанная реакция. С самого начала следствия, отвечая на вопросы о встречах с западными корреспондентами и пол-итиками, о документах еврейского движения и Хельсинкской группы, о демонстрациях и пресс-конференциях, я продолжал в слепой наивности убеждать себя: нет, вся эта открытая деятельность не может стать осно-ванием для обвинения в измене Родине. КГБ лишь отвлекает мое вни-мание от главного обвинения, которое фабрикуется в большой тайне и скорее всего будет основано на какой-то липе.

Я помнил наиболее зловещую инсинуацию в "Известиях": Лернер, мол, получил через Рубина задание от ЦРУ собрать информацию о сек-ретных предприятиях в СССР и поручил это выполнить мне. "Как они собираются доказывать подобную чушь?" -- недоумевали мы все после появления статьи. Тот же вопрос я задавал себе в Лефортово практиче-ски каждый день. Сейчас передо мной лежал невинный листок, который -- я сразу это понял -- мог оказаться верхушкой айсберга, синтезиро-ванного в недрах КГБ. Вопросник Инны выглядел вполне безобидно. Приехав в Израиль, я проверил: да, это вопросы стандартной анкеты, которую заполняют в Министерстве абсорбции новые репатрианты, ищущие работу.

Адресованное мне письмо было, безусловно, написано Инной -- я хо-рошо знал ее почерк, -- однако я видел его впервые. Может, они нашли его среди моих бумаг? Я, наверное, получил с оказией очередную пор-цию писем, торопился, сунул его куда-нибудь в стол, да так и забыл прочесть. Сомнительно, конечно, но...

Что им ответить? Что это -- фальшивка? А если письмо подлинное, тогда я только помогу им продемонстрировать, что в нашей деятельно-сти есть что скрывать. Сказать, что я его получил и прекрасно помню? Но кто знает, что за сюрпризы готовят они в связи с этим вполне невин-ным посланием?

-- Где оно было найдено? -- спрашиваю я у Черныша.

-- Узнаете со временем.

-- Но вы до сих пор не предъявили мне список изъятых у меня на

квартире вещей и документов. И, между прочим, по закону обязаны бы-ли проводить обыск в моем присутствии, -- тяну я время, пытаясь за-ставить его проговориться: было ли письмо Инны среди моих вещей. Не из этого, конечно, ничего не выходит.

-- Не волнуйтесь, Анатолий Борисович, сейчас составляется опись всего изъятого у вас в Москве и Истре, и вскоре вы будете с ней озна-комлены. Но, надо думать, вы сами лучше других знаете, какие доку-менты писали и какие письма получали, -- и Черныш снисходительно, слегка иронически улыбается, но в то же время -- я это вижу -- нетер-пеливо ждет ответа. -- Так что же? -торопит он меня.

Ну нет, спешить мне некуда. Я беру листок чистой бумаги и начинаю не торопясь составлять ответ, согласуя его со своим "деревом целей и средств", в частности, с пунктами "не лгать" и "не помогать им в их по-пытках представить нашу деятельность тайной".

-- Предъявленное мне письмо я вижу впервые. Однако если оно дей-ствительно написано Инной Рубиной, то ее желание помочь ученым-от-казникам в установлении профессиональных контактов с коллегами и в поисках работы в Израиле кажется мне совершенно естественным. Ведь и сам Виталий Рубин, прожив много лет в Москве после необоснованно-го отказа, сумел продолжить свои исследования в Иерусалимском уни-верситете. Кроме того, именно солидарность коллег Рубина, ученых, выступавших в его защиту, помогли ему в конце концов выбраться из СССР и приехать в Израиль, где он буквально с первых дней продолжил свою работу, -- зачитываю я Чернышу свой ответ с листа бумаги.

Следователь, однако, пытается записать его своими словами, и у него получается так: "Это письмо написано Инной Рубиной, и ее желание помочь..." Я протестую, диктуя ему свой текст еще раз.

-- Что же вы -- не знаете почерк Инны Рубиной? -- раздраженно го-ворит Черныш.

Я в пререкания не вступаю, продолжаю диктовать. От ответов на дальнейшие вопросы -- не занимался ли, к примеру, кто-нибудь сбором подобной информации на семинарах ученых -- я отказываюсь по стан-дартной формуле.
[1] [2] [3] [4]