Борисович. Не убоюсь зла (26)

-- Ты даже не представляешь себе, каким откровением это будет для многих в России! Ведь люди думают, что в ней воспевается принесение в жертву Христа, а это, оказывается, замечательный гимн свободе!

В стране, где большинство евреев никогда не читали Агаду, да и сло-ва-то такого не слышали, чего можно ожидать от остальных!

Мы провели с Володей до того, как я попал в ПКТ, меньше ме-сяца, но этих трех-четырех недель оказалось достаточно, чтобы между нами возникли основы взаимной симпатии и дружбы, кото-рые связывали нас впоследствии и во внутренней лагерной тюрьме, и в Чистополе.

Что же привлекало нас друг в друге?

Порешу нравилась простота моих отношений с КГБ, четкость по-зиции, которую я занимал. Сам он мучительно пытался решить для себя принципиальные вопросы: где кончается борьба со злом и на-чинается гордыня? Как различить смирение перед Богом от смирения перед палачом? Морально ли врать кагебешнику? Помогать стукачу?.. Володя очень переживал из-за своих недолгих колебаний на след-ствии, все думал, не повредило ли это его друзьям. Но, по-моему, больше всего его беспокоило сознание топ), что он оказался недо-статочно готовым к испытаниям, ко встрече со злом. Он жил с ощу-щением, что каждый его шаг, каждый поступок взвешивается на Не-бесах. Эта его вера, а также доброта и предельная искренность сразу же расположили меня к нему.

Пореш стал постоянным членом нашего "кибуца" -- небольшой группы диссидентов, объединивших свое нехитрое хозяйство -- прежде всего, продукты. В эту коммуну входил и Юра Бутченко, музыкант, пы-тавшийся связаться в Ленинграде с представителями американского консульства, чтобы обсудить с ними идею пропаганды капитализма с помощью рок-музыки, и осужденный на восемь лет "за попытку шпио-нажа". Гостями нашей компании часто бывали литовец Жанис Скудра, эстонец Калью Мяттик, грузин Зураб Гогия.

Крестьянин Скудра несколько лет ездил по Прибалтике и фотогра-фировал бывшие костелы, церкви, синагоги, превращенные в склады или просто разрушенные. Снимки он переправлял за рубеж, где его при-ятель публиковал их под рубрикой "Хроника оккупации". В итоге -- двенадцать лет по статье "измена Родине". Это был очень тихий, с виду даже пугливый человек, на которого, казалось, достаточно цыкнуть и он тут же сломается. Жанис безропотно выполнял все, что от него требова-ли, но когда зеков собирали на политзанятия или на "ленинский суббот-ник", он никогда не соглашался принимать в этом участие, отвечая не-громко, но с достоинством:

-- Я не могу служить двум богам сразу -- и моему, и вашему. Как-то он сказал об одном человеке:

-- Я не могу ему вполне доверять: он, кажется, не верит в Бога.

Математик Калью Мяттик был участником эстонской демократиче-ской группы, а журналист Зураб Гогия распространял листовки с проте-стом против насильственной русификации Грузии. Компания сложи-лась интересная, и все свободное время мы проводили в беседах и спо-рах.

* * *

Приближалась Ханука. Я был тогда в зоне единственным евреем, но когда "кибуцники" узнали от меня, что это за праздник, они решили от-метить его вместе со мной. Более того: ребята приготовили для меня приятный сюрприз -сделали в цеху деревянную ханукию, разрисова-ли ее, достали где-то восемь свечей -- я не знал тогда, что нужна и де-вятая, от которой зажигаются все остальные.

Вечером я зажег первую свечку и произнес сочиненную по этому случаю молитву. Мы разлили по кружкам чай, и я стал рассказывать о героической борьбе Маккавеев за спасение своего народа от насильст-венной ассимиляции, от рабства. В какой-то момент появился, естест-венно, дежурный прапорщик, переписал всех присутствующих, но вме-шиваться не стал.

Каждый следующий вечер Хануки, продолжающейся восемь дней, я доставал из тумбочки ханукию, зажигал на несколько минут свечи, чи-тал молитву. Я не мог позволить свечам догореть до конца, как положе-но: ведь запасных у меня не было. Гаврилюк, койка которого находи-лась напротив моей, хмуро наблюдал за происходящим и недовольно ворчал:

-- Ишь, синагогу себе устроил! А вдруг пожар?

До конца Хануки оставалось два дня, когда я, вернувшись в барак с работы, не обнаружил в тумбочке ни ханукии, ни свечей. Я сразу же бросился к дежурному офицеру -- узнать в чем дело.

-- Подсвечники конфискованы, -- ответил тот. -- Они изготовлены из государственных материалов. Только за одно это мы могли бы вас на-казать. Кроме того, заключенные жалуются -- боятся, что вы можете устроить пожар.

-- Через два дня Ханука кончится, тогда я верну вам вашу государ-ственную собственность. А сейчас это выглядит как попытка лишить ме-ня возможности отмечать еврейские праздники! -- заявил я.

Дежурный заколебался. Он поднял трубку и прямо при мне позвонил не кому иному, как Балабанову. "Лагерь -- не синагога, -- передал он мне ответ кагебешника.-- Молиться Щаранскому мы тут не позволим".

Эта откровенная наглость не оставила мне выбора, я немедленно объявил голодовку. В заявлении на имя Генерального прокурора я про-тестовал против нарушения моих национальных и религиозных прав, против вмешательства КГБ в мою личную жизнь.

Когда начинаешь голодовку, не объявив о ее длительности, никогда нельзя предугадать заранее, заинтересованы ли власти в этот момент, чтобы она поскорее прекратилась, или им на это наплевать. Я не знал, что через несколько недель в лагерь должна была приехать комиссия из Москвы, но начальству, надо думать, это было хорошо известно. Во вся-ком случае отреагировало оно быстро.

Вечером следующего дня меня вызвали в кабинет Осина. Тучный мужчина лет пятидесяти, с маленькими заплывшими глазками, он, ка-залось, давно уже утратил интерес ко всему на свете, кроме еды. Но на самом деле начальник лагеря был мастером по части интриг, он подсидел и обогнал по службе многих своих коллег. Уже при мне Осин благо-получно пережил несколько серьезных неприятностей, подставив под удар подчиненных. Майор был настоящим садистом, упивавшимся своей властью над зеками и наслаждавшийся физическими и моральны-ми мучениями, которые им причинял. В то же время Осин никогда не забывал, что его карьера строится на нас, и умел при необходимости вовремя отступить и сманеврировать.

Растянув свои жирные щеки в добродушной улыбке, майор стал убеждать меня снять голодовку. Он объяснял, что произошла ошибка: дежурный офицер не должен звонить представителю КГБ, но просто был вечер, и никого из начальства уже не нашлось. Осин обещал лично проследить за тем, чтобы в дальнейшем мне никто не мешал молиться.

-- Так в чем же дело? -- сказал я. -- Отдайте мне ханукию, ведь се-годня -- последний вечер праздника. Я зажгу свечи, помолюсь и -- с учетом ваших заверений на будущее -- сниму голодовку.

-- Что за ханукия?

-- Подсвечник.

-- А-а! Но отдать вам его я не имею права, ведь он изготовлен из го-сударственных материалов и уже составлен протокол о его конфиска-ции.

Мне было ясно, что он не может отступить публично, на глазах у все-го лагеря. Я смотрел на этого сладко улыбавшегося хищника, потом пе-ревел взгляд на его роскошный полированный стол, и мне пришла в го-лову забавная мысль, которая сразу же захватила меня.

-- Послушайте,-- сказал я, -- конфискована ханукия или нет, я уве-рен, что она где-то у вас. Для меня очень важно отметить последний день праздника по всем правилам. Поэтому давайте сделаем это сейчас, в кабинете, вместе с вами. Дайте мне ханукию, я зажгу свечи, прочту молитву, а потом, так уж и быть, сниму голодовку.

Осин поразмышлял -- и вдруг, открыв ящик своего стола, извлек, подобно фокуснику, отобранную ханукию. Он вызвал Гаврилюка, кото-рый работал дежурным по штабу, и тот принес большую свечу.

-- Но мне необходимы восемь свечей.

Майор достал из кармана красивый складной нож и ловко нарезал свечу на восемь частей.

-- Иди, я потом тебя позову,-- отослал он полицая.
[1] [2] [3] [4]