Глава 8
[1] [2]У Киселя все шесть дней на панщине были, а у него ведь не панщина, а отработок в счет чинша – три, правда, порою, если надо и четыре, и пять дней... Что ж с того? Это только для общей пользы. Вот война будет – денег много понадобится.
Утреннее спокойствие рассеивается от этих мыслей. Вспоминает – недели три назад, в Чигирине, Капуста сказал ему:
– Слушай, полковник, жалуются на тебя, что крут на руку до посполитых... Ты осторожнее...
Что там осторожнее! Кому поле пахать, кому хлеб сеять, а кому воевать и край от панов да униатов оборонять...
Джура замер у порога. За порогом ждет Приступа, почтительно покашливает в ладонь. В сенях лягавые псы кидаются к двери, рвутся во двор.
На другой половине палаца проснулась уже пани полковникова. Ключница стоит в ногах, почтительно сложила руки на груди. В глазах одна сметана, губы расплылись в медовой улыбке. Как пани изволили почивать? Какие сны привиделись? Погода нынче хорошая. На завтрак зажарили, как велено, с вечера шестерых цыплят, сварили юшку. Холодец такой, что под зубами скрипит. Узвара две макитры. Вино венгерское приготовили и меда свеженького.
Пани Громыка лежит, слушая, как сыплет словами, точно горохом, проворная ключница. Спрашивает:
– Индюков заморских чем кормили?
– Орехами, пани.
– А гусей подвесили под крышу?
– А как же, подвесили в мешках и уже кормили галушками, как велено.
Еще радость какая: свинка, которая с пятном на лбу, опоросилась...
Пани крестит рот, зевает.
– Сон привиделся...
Ключница – само внимание.
– Привиделось: лежу в поле, ромашка передо мною, хочу сорвать, не дотянусь...
Лицо у ключницы становится печальным, она шевелит губами.
– ...Потом дотянулась, сорвала, а на место ромашки – злотый...
– Прибыток получите, пани, прибыток. Сначала, что дотянуться не могли – это худо, и ромашка – худо. Недруги, злой наговор. А то, что, сорвавши, увидали золото на ладони, значит корысть получите великую.
Пани полковникова слушала ключницу.
– Прибыток, корысть – это хорошо. Лишь бы не война. Но, видать, быть-таки войне, ведь вчера вечером Михась говорил: «Ты, серденько, готовься, скоро прощаться будем, надолго ли, не знаю, но уж такие дела...»
Ключница сыплет горохом слов, но пани полковникова не слушает уже, мысли обращены на другое... Неохотно она подымается с постели.
...Полковник Громыка уже собрался выходить. Джура сбегал за саблею, подал полковнику, кланяясь, доложил:
– В сенях казак какой-то просится до вас, пан полковник. Есаул изволили передать.
Громыка положил саблю на кресло, подкрутил усы. Казак, какого беса ему еще надо? А может, гонец? А, чтоб ей, этой вседневной заботе!
– Живей давай его сюда.
...Нечипор Галайда стоял перед своим бывшим полковником. Держал шапку в руке.
– Челом бью, пан полковник!
– Челом, челом и тебе, казак. Что скажешь?
Оглядел острым взглядом всклокоченную чуприну, желтое лицо, лихорадочный блеск глаз, потертую свитку, сбитые сапоги.
– Что скажешь, казак?
Да какой это, до беса, казак? Хлоп какой-то. Уже грознее и нетерпеливее крикнул:
– Что тебе?
– Повидаться пришел, пан полковник.
– Только и думки было – с тобой встретиться, – насмешливо сказал Громыка.
Но Галайда не обиделся:
– Не узнаете?
Полковник даже повеселел.
– Что-то не припомню, где это мы с тобою вместе пировали?
– Пировать – того, правда, не было, а воевали вместе – это было, пан полковник.
Громыка нахмурился. Заложил руки за спину, спросил:
– В реестре?
– Нет.
– Как сюда попал?
– Отцовщина моя тут.
Гнев сдавил сердце, но Галайда сдерживал себя и говорил тихо, только крепче сжимал шапку в руке.
– Как звать?
– Галайда. Казак третьей сотни...
Он ждал – теперь Громыка вспомнит. Всплывет в памяти августовский день, поле битвы под Зборовом, гром пушек и он, Галайда, точно из-под земли вынырнув, заслоняет полковника своей грудью от вражеской пули... Но на лице полковника суровое презрение и нетерпение. И глухая обида наполняет сердце Нечипора Галайды. Громыка молчит, и Нечипор уже знает: ни за что на свете не напомнит он полковнику об этом дне.
– Чего хочешь от меня?
– Корову у родителей моих в поволовщину забрали, – глухим голосом говорит Галайда, – прикажите воротить...
– Вот что! Так не ко мне обращайся, к управителю...
– Я вас прошу, добром прошу...
– Ты что? Придержи язык! Прикажу на конюшне палками угостить... Пошел отсюда!
Громыка сделал шаг к Нечипору и гневно повторил:
– Вон!
– Под Зборовом вы иначе говорили со мной, пан полковник... – У Галайды дергались губы, сорвался голос. – Под Берестечком к своему столу кликали. Теперь палками грозите... Рано в паны вышли, пан Громыка...
Полковник рванул из-за спины руку и ударил Нечипора по щеке.
– Ах ты, сволочь, бродяга! Есаул! Казаки!
Джуру как ветром вымело. У Нечипора в глазах потемнело. Пошатнувшись от пощечины, он увидел полковничью саблю на кресле, и все дальнейшее произошло молниеносно. Когда есаул и Приступа вбежали в покои, Громыка навзничь лежал на ковре, с перерубленным горлом, а Галайда стоял над ним с саблей в руке.
[1] [2]