Глава 2 (1)

– Пей, Свирид, – одобрительно кивает головою Иван Неживой. – Добрый у тебя, Максим, ученик. – Неживой хлопает Свирида ладонью по плечам. – Знаменито мне саблю наладил.

– Ты только, Свирид, не того, много не пей, – у Максима уже заплетается язык, и он в силах только показать рукой на кварту.

Казаки смеются. Свирид хохочет во весь голос, но, встретив строгий, хотя и пьяный взгляд своего учителя, виновато склоняет голову.

– Вот, люди добрые, воины славные, видите этого отрока, – кузнец тычет пальцем в грудь Свириду, – второй год учу ремеслу, а он одно просит:

«На войну пусти, дядько Максим», – и все. Вы не глядите, что на вид он смирный... – И Максим начинает рассказывать уже известное всем, как Свирид убил стражника Янушкевича, как попал в Чигирин к нему, кузнецу Зализку.

– Не журись, Свирид, возьму тебя на войну. Есть нам еще, с кем воевать, – тихо говорит Неживой.

Семен Лазнев, потряхивая русым чубом, выкрикивает:

– Плюньте, братцы, айда все на Дон, туда и королю Яну-Казимиру, и султану ход заказан. Жизнь наша там...

– А ты, Семен, разве от хорошей жизни с Дона ушел?

Иван Неживой из-под косматых бровей по-отцовски смотрел на веселого донского казака.

– Ну да, батько, – согласился Лазнев, – известно, не от хорошей жизни, тоже от пана бежал, не понравился он мне. – Лазнев засмеялся.

– А ты ему? – спросил Мартын.

– Я ему? Вот об этом, Мартын, я не думал.

– Всех панов подковать – и над Днепром, и над Доном!

Кузнец Максим Зализко поднялся. Тяжелым, как молот, кулаком ударил по столу.

– Тише, дядько Максим, стол треснет, – дернул его за рукав Свирид.

– Отрок, не трожь! Я могу всех панов подковать. Это я говорю, кузнец Максим Зализко. А кто со мной не согласен – выходи на середину! Отрок, стань рядом!

– Да, оставьте, дядько, – Свирид осторожно дергал Зализка за рукав.

– Отрок, не трожь! Гей, люди!

В шинке вдруг стало тихо. Говор умолк. Люди, сидевшие у прилавка и за столами, придвинулись ближе.

– Вы знаете, кто я? Нет! Не знаете.

– Да кто тебя не знает, Максим? – Неживой положил руку на плечо кузнецу и заставил сесть. – Народ тебя знает и уважает, Максим. А это великое дело – народ.

– А я говорю, – не успокаивался кузнец, – я говорю: народ еще мало знает нас, кузнецов. А мы еще покажем народу...

– Не народу, – сказал Неживой, – ворогу ты покажи свою силу.

Мартын слушал. Хмель выветривался от этих правдивых слов, звучавших кругом. Из угла к столу казаков подошел человек. Всклокоченные волосы закрывали лоб, жалкая улыбка искривила губы, на плечах едва держалась рваная рубаха. Штаны подвязаны веревкой. Босой, переступал с ноги на ногу, точно пол горел под ступнями. Осмелев, еще ближе подступил к столу, и все, кто сидел на скамьях, как-то сразу обратили на него внимание.

– Поглядите, казаки, поглядите на меня, – голос человека, хриплый и глухой, бился о низкий потолок шинка. – Поглядите, рыцари: каков я есть?

Что со мной сделали паны?

Он спокойно поднял рубаху, обнажил грудь. Казаки увидели две буквы, выжженные у него на груди.

– X. П. – громко прочитал Мартын Терновый.

– Хлоп поганый – вот что это означает.

– Где это тебя, человече? – спросил Неживой.

– На гуте <Гута – стекольный завод.>, в Межигорье. За то, что голос подняли против панов. Они нам вот что... – он ударил себя ладонью в грудь и закашлялся.

Мартын налил ему горелки.

– Не могу, казак, печет, все выгорело, все нутро выдул вот на такие фляжки да на цацки для панов. Они это в заморские края везут, а мне огнем по груди: «хлоп поганый». Вы тут о народе печалитесь, так я – народ, казаки. Я утек, а меня державцы по гетманскому универсалу могут назад воротить и пятьдесят киев дадут в спину, пятьдесят киев... Саблю бы мне твою, казак, да силу твою...

Мартын вздрогнул:

– Думаешь, мне не нужна?

– Я ничего не думаю, я только говорю – саблю бы мне.

Хлопнула дверь. Через порог переступили двое казаков в синих кунтушах, в серых, заломленных набекрень шапках.

– Дозорцы, – прошептал человек в лохмотьях.

– Садись сюда, – Неживой посадил его между собой и кузнецом. – Сиди, не бойся.

Дозорцы подошли к прилавку. Шинкарь, низко кланяясь, поднес им по чарке.

– А что, у тебя все как надо? – спросил усатый толстый дозорец, выпив водку и оглядывая корчму.

– Как полагается, вельможный пан.

– Да какой я тебе пан? Может, лазутчиков прячешь, может, королевские собаки тут шляются?

– Все свои тут, это я тебе говорю, – отозвался из-за стола Неживой.

– А кто ты таков, что так говоришь?

– Я Иван Неживой. Узнал, дозорец?

– Теперь узнал. Пошли, – обратился он к товарищу, – тут нечего делать.

Еще раз оглядев корчму, дозорцы вышли, хлопнув дверью.

– Видал? – спросил кузнец. – Слыхал? Дозорцы. А вы бы лучше в поле да лучше бы на панов сабли подымали...

– Э, Максим, и это дело нужное, – успокоил кузнеца Неживой. – Как звать тебя, человече? – обратился он к беглому стеклодуву. – Да ты не бойся, говори.

– Иван Невкрытый.

– Ну вот, Иван, будь ты здоровее, взял бы я тебя в казаки, записал бы в свою сотню, а так что за воин из тебя – кожа да кости...

– Дай отлежаться, я тебе с гуты еще двести воинов приведу, таких, что не нахвалишься. Да дай мне до Хмеля добраться, я ему всю правду в глаза... а то ему полковники брехней взор затуманили, его именем универсалы рассылают. Ты скажи мне, казак, как мне к гетману Хмелю попасть?

Неживой молчал.

– Или, может, дороги к нему чертополохом позарастали?

– Хмель, Хмель... – задумчиво отозвался, точно про себя, Неживой. – Что у тебя в голове, гетман?

...И казалось Ивану Неживому, что он знает, какие мысли в голове у гетмана. «Теперь, после поражения под Берестечком, когда уже хорошо видно, чью руку держит хан Ислам-Гирей, который подло предал казацкое войско, порвал договор, насмеялся над казаками, да и самого гетмана обесславил, теперь, – думал Иван Неживой, – гетман понимает, что одна надежда его – посполитые, бездомные и голодные, кинутые на произвол судьбы».
[1] [2] [3] [4]