37 (2)

В пьяной эйфории пиротехник Тиша выкрикивал Таньке в лицо ошметки каких-то цирковых реприз, тянул ее к себе и объяснял, как им будет хорошо, если она «составит компанию». Близнец-миллионер хватал ее за руки, мрачно что-то бормоча, очевидно тоже про компанию. Несколько раз он лягнул ногой брата-пиротехника.

– Сейчас подерутся, – сказал Фима, – смотри, а ведь близнецы обычно дружат.

Какое там дружат! Они уже набычились оба, и каждый тащил Таньку к себе.

Следовало что-то предпринять. Женщины уже сбежали с террасы. И только Ангел-Рая повела себя странно. Она отошла к дальнему краю террасы, повернулась к обществу спиной, лицом же обратилась к Иерусалиму и застыла, замерла. Сзади можно было принять ее за отрешенно молящуюся. Всем видом она показывала, что не желает иметь ко всей этой мерзости никакого отношения.

Загремел битой посудой опрокинутый пиротехником пластиковый стол.

– Все! – отрезал Рабинович, отодвигая стул с дороги. – В моем доме! Я их миллионы воткну им сейчас…

Но ничего уже не надо было никуда втыкать – близнецы ринулись мутузить друг друга, как голубчики. Причем сразу выяснилось, что один сейчас убьет другого, так как дерется не в пример лучше брата. Пиротехник дрался – как на скрипке играл: виртуозно и вдохновенно. Миллионер в основном пинал его ногами, но уже два раза упал, и ясно было, что в третий раз не поднимется.

Летали стулья, два вообще улетели в овраг, близнец-пиротехник подтаскивал за шиворот близнеца-миллионера к низкому бортику террасы и спрашивал: «Хошь туда? Хошь туда, пидор?»

– Да, – уважительно проговорил Фима, – из близнецов всегда один крепче другого. Интересные ребята.

И тут заверещала трубка радиотелефона, лежащая на подоконнике распахнутого окна. Сашка подскочил к окну и схватил трубку. Полиция, мелькнуло у него.

– Сашенька! – раздался в трубке спокойный и нежный голос Ангел-Раи, который невозможно было спутать ни с каким иным. – Вот теперь пора. Развезите их в разные стороны, мась!

И Рабинович вместо того, чтобы заорать дурным голосом – а он, не отрывая от уха трубки, безумным взглядом уперся в спину Ангел-Раи, молчаливо стоящей на краю обрыва, – вместо того, чтобы сойти с ума, спросил тупо:

– А – как же?..

– Он дал пятьдесят тысяч.

– Как?!! Когда?!!

– Ну… потом, мась, потом. Сейчас оборви это безобразие, прошу тебя. Сил нет.

Сашка с Доктором, Фимой и депрессивным Севой с трудом оторвали пиротехника Тихона от полумертвого Мироши, погрузили в Севин «понтиак», и тот помчал пиротехника куда-то отсыпаться. Сопровождать до гостиницы миллионера Мирошу, избитого и тяжелого, как куль цемента, который Сашка купил для ремонта террасы, отмыть его и уложить в постель вызвался добряк Фима.

– Не задерживайся, Васенька! – неслось ему вслед.

Минут через пятнадцать на террасе остались только Рабинович с верным Доктором, никогда не бросающим друга в беде.

Они и сами с трудом держались на ногах. Но сообща подняли стол и стулья, Сашка даже принес веник с совком и, тяжело кряхтя, подмел пол.

– Сколько закуси! – с горечью проговорил он. – Салаты, мясо, рыба! Гудеть бы и гудеть, как люди… Доктор, все-таки люмпен, он и с миллионами – люмпен, а?

– Может, мясо обтереть? – предложил Доктор. – Сдуй с него пыль.

– Ты что, а микробы?

– А ты и микробы сдуй! Верь мне, я доктор.

– Смотри, а бутылки-то: ни одна не разбилась! Давай выпьем. Черт, ни одного бокала целого… Подожди, я кружки принесу…

Они выпили, посидели в тишине, закусывая квашеной капустой, найденной в холодильнике. В свежайшем просторном воздухе ночи слезились и перемигивались холодные голубые огоньки в окрестных арабских деревнях.

Рабинович вдруг вспомнил про ангельский голос в трубке радиотелефона и, навалившись грудью на стол, прошептал:

– Доктор… слушай… а ведь Ангел-Рая…

– Ну?

– Знаешь, кто она?

– Директор… этого… – Доктор напрягся, но сразу махнул рукой, – да всего!..

– Нет, старик, не-ет! Ангел-Рая… – Сашка подался еще вперед, навалился на миску с квашеной капустой и страшным шепотом сказал:

– Ангел-Рая – Машиах!

Доктор неподвижно и внимательно смотрел на Рабиновича блестящими глазами.

– Баба – Машиах?! Ты сбрендил! Я тебя в психушку упеку.

– Машиах, Машиах! – настаивал Рабинович. – Царь иудейский. Царица.

– Царица – да, – согласился тот. – А Машиах – нет. Верь мне, я доктор…

На горизонте, над невидимой во тьме Масличной горой и горой Скопус висело длинное веселое облако электрического света. Это мерцал и радовался огнями Иерусалим. И небо над ним, подсвеченное бесчисленными желто-голубыми фонарями, было как светлое дрожащее облако, привязанное миллионами нитей к этому, единственному на Земле, месту.

Доктор и Рабинович посидели бы еще чуток и разошлись спать, довольные друг другом.

Но, видно, испытания этого вечера, вернее, этой последней, перед Судным Днем, Ночи Трепета не были исчерпаны.

И в тот момент, когда, разлив себе по последней, они поднесли ко ртам кружки, столб пламени и дыма – отнюдь не библейский, заметим, и далеко не пиротехнический – встал из оврага, взметнулся над террасой и заметался – куда бы податься, как бы перевалить через бортик, дотянуться до деревянных дверей и окон.

Секунды две пьяные и сонные Доктор с Рабиновичем завороженно глядели на этот огненный фонтан.

– Опять – салют? – пролепетал Рабинович.

– Какой салют, дурак! – заорал шальным тенором Доктор, сразу трезвея и холодея. – Горим!!!

Он лучше Сашки держался на ногах и лучше соображал (он вообще был крепче Рабиновича в выпивке), поэтому немедленно ринулся в кухню, немеющими от ужаса руками размотал шланг, которым Сашка поливал обычно цветочки в псевдоамфорах, насадил его на кран и открыл воду на всю катушку. Обливая все вокруг, он протащил по гостиной шланг и вбросил через окно на террасу. А там его подхватил Рабинович и направил струю вниз, в овраг, откуда и произрастал и ширился столб дыма и огня.

На вопли Доктора минуты через три уже сбежалась к Сашкиному коттеджу половина жильцов квартала «Русский стан». Кто-то приволок более длинный шланг, кто-то таскал воду ведрами и тазами.

– Лейте вокруг! – командовал Доктор. – Вокруг, на сухую траву! Чтобы не занялось!

Суматоха, крики, ругань, звон ведер и тазов и неприличное оживление соседей продолжались минут сорок. Когда с пожаром сообща справились, приехала «пожарка», вызванная кем-то с испугу (или все от того же оживления).

Пожарные тоже выкатили огромный шланг и, несмотря на протесты, топая и громко перекрикиваясь на иврите, еще минут пять поливали в гостиной мебель и ковер, а заодно и пол на террасе. Уехали они только после того, как Рабинович подписал, ругаясь, какие-то неведомые бумаги.

К тому же во всем городке погасло электричество. Очевидно, пожар задел проводку.

Мокрые, дрожащие от холода и совершенно очумевшие от всех событий, сидели Сашка и Доктор на террасе в полной тьме и полном одиночестве.

Они давно уже обсудили причины пожара и пришли к выводу, что, конечно, пиротехнические увеселения близнеца Тихона тут ни при чем, скорее всего, виноваты сухая трава и один из окурков Рабиновича, которые он отщелкивает по дурости в овраг. Но заплатит за пожар, конечно же, близнец Мироша. Он за все, сука, заплатит…

Тьма, всеобъемлющая тьма сожрала городок. Доктор и Рабинович едва различали друг друга.

И в этой глухой клубящейся тьме, сверху справа, где должен был нависать Танькин балкон, мерно закачалось мерцающее нечто, нежно-перламутровые семядоли… Рабиновичу сначала показалось, что это одна из дымовых пиротехнических фигур, все еще всплывающих со дна обгоревшего оврага.

Он пихнул Доктора локтем в бок.

– Что там… в углу, – прошептал он, – колышется?..

Доктор поднял голову, сощурился.

– По-моему, задница, – меланхолично проговорил он. Зрение у него было лучше, чем у Рабиновича. – Ага… Это она вышла пожар тушить, что ли… с балкона… Не разберу… полотенечком, кажется, машет…

Танька Голая и вправду вышла принять участие в борьбе с пожаром. Просто, когда все боролись, она нежилась в горячей ванне. А как вылезла из ванной да унюхала гарь, так и выскочила на балкон, и давай полотенцем дым гонять. Дура. Наделала сегодня делов.

– Рабинович, – в бешенстве процедил Доктор, – ну-ка, дай по жопе этой… Маугли!

Но у Сашки просто сил не было двигаться, а тем более в кромешной тьме подниматься на ощупь в Танькину квартиру. Поэтому он набрал воздух в легкие и гаркнул во всю мочь:

– А ну, брысь отсюда!! Пошшшла спать, дура!! Так гоняют приблудных кошек с дачной веранды.

И Танька метнулась испуганно, как кошка, и исчезла. Хлопнула дверью, повернула ключ. С ней никогда никто так не обращался. Впервые в своей жизни она оскорбилась по-настоящему.

– Завтра извинюсь, – пробормотал Рабинович, – скажу, пьяный был… Ой, Доктор, как холодно, холодно и страшно… Это мне все в наказание… Нельзя было затевать свистопляску с партией во Дни Трепета… Потому что – сказано… – Он попытался вспомнить, что именно и где сказано, но не вспомнил и махнул рукой…

– Ты только не уходи, не бросай меня, Доктор… Четвертый час… Посидим до рассвета, а?

Он принес из прихожей два ватных узбекских халата, для себя и для Доктора.

– Вот, – сказал он, – ставил в Душанбе «Чайку»… В Душанбе – рай, старик, знаешь… все плов едят, чай пьют, водку из глиняных чайников… Вот скажи – кому и зачем в Душанбе нужна «Чайка», а?

– Чехов, – ответил Доктор вразумительно. – Антон Павлович… Львы, орлы и куропатки… тоже великая фраза… Слушай, у нас выпить ничего не осталось? Мы здесь дубаря дадим в такой холод. Верь мне, я доктор…

Рабинович поплелся шарить на кухне и принес почти целую бутылку водки «Кеглевич» и непочатую бутыль шотландского виски.

– О! Что положительного в миллионере было, так это, что выпивки много привез. Ты ж понимаешь, мой бюджет от всего этого безобразия треснул бы по швам.

– Принес, принес, наш милый Дед Мороз!

Они разлили водку и, поправляя друг друга грозящим пальцем, дружно исполнили безобидный стишок из студенческой молодости. Сначала хором, потом разделились на голоса:

– Здравствуй, дедушка Мороз – борода из ваты! Ты подарки нам принес, пидорас проклятый?

– Я подарки не принес, – пробубнил Рабинович виноватым басом, – денег не хватило.
[1] [2]