10

10

– …Ой, не надо кофе, мне сердце от него мельтешит… Чай, пожалуйста. Он и дешевле.

– Что вам взять к чаю? – спросила Зяма.

– Да что ж вы так тратитесь, деточка… Ну, какую-нибудь угу… Есть у них тут яблочная уга?

Подошла оливковой красоты эфиопка лет шестнадцати. Подрабатывает на каникулах. Не отрывая взгляда от ее точеного, безупречно банального личика, в котором все же – профильно – мелькало нечто пушкинское, Зяма заказала себе кофе, старухе – вишневый чай и два куска пирога с яблоками. Пироги здесь подавали огромными, как утюги на блюде, кусками, а чай по-настоящему заваривали вишневым листом. За это Зяма уважала кондитерскую «На высотах Синая».

Ее держала старая польская еврейка, спасшаяся из Освенцима. Она сидела за кассой в инвалидной коляске, и если официантка не успевала – больше одной девушки держать было накладно, – то старуха сама обслуживала посетителей, ловко лавируя в коляске между пятью столиками.

– И меня уверяют (дедова возлюбленная произносила «уверают»), что вот эти негры, – она кивнула на танцующую между столиками эфиопку, – нет, я против них ничего не имею, – что они тоже евреи!

– Да, – сказала Зяма, нарезая фруктовым ножиком свой кусок пирога. – Возможно, именно эти – больше, чем мы.

– Ой, что вы говорите. Бог с вами! – Старуха ковырнула вилочкой в пироге, выкопала кусочек с начинкой и отправила в рот. Зубы у нее были новые, неестественно ровные, орудовала она ими с осторожностью. – Чтоб еврей был черным, что твой сапог, – этого мы никогда не слыхали.

– Роза Ефимовна! – проговорила Зяма, решительно пропуская мимо ушей ее болтовню. На старуху полагался час с довеском, ровно в семь Зяма должна была стоять на тремпиаде и ждать красный «рено» Хаима Горка. – Как я поняла, вы были знакомы с моим дедом.

– Знакома! – повторила старуха саркастическим тоном. – Я с ним была так неплохо знакома, что просто вот вы, моя девочка, вполне могли быть моей внучкой.

Зяма изобразила на лице потрясение, оторопь. На самом-то деле ничего другого она и не ожидала услышать. Вы что, Роза Ефимовна, полагаете, что я не знала своего любимого деда Зиновия Соломоновича?

– Да! – трогательно пунцовея старческим пятнистым румянцем, продолжала старуха… – Мы были как во сне целых три месяца. Да и потом я долго была как во сне… Скажите мне… я хочу знать… Как он умер?

– Во сне, – почти машинально ответила Зяма и, спохватившись, что она передразнила старуху, повторила: – Дед умер во сне, как праведник… Хотя до праведника ему, мягко говоря, было пилить и пилить…

– Боже упаси! – воскликнула старуха. – Праведник Зяма – это ария из другой оперы (она говорила «аръя» и «опэры»).

– И все-таки дед умер, как праведник, незаметно, неслышно, во сне… А с вечера… впрочем, это неважно!

– Нет! Нет! Прошу вас, расскажите мне все!

– Да нет… так, это пустяки, но как-то символично… С вечера он вымыл ноги, как будто омыл с них земной прах…

Черт! Столько раз она давала себе слово обойтись без этой библейской символики! Заговоренное, забормоченное с юности и уже почти комическое предсмертное омовение дедовых ног…

На старуху, между тем, это подействовало неожиданно сильно. Ее лицо мгновенно полиняло, даже пожелтело. Она молча смотрела на Зяму, возможно ожидая еще какую-нибудь цветистую деталь.

– Лучше вы расскажите мне что-нибудь! – окликнула ее Зяма.

– А… да, вы, конечно, ничего про меня не слышали, – пробормотала старуха. – Вы ничего не могли знать… Когда мы с ним встретились, мы были такие молоденькие… он как раз тогда бежал из банды.

– О-го! Как это – из банды? Что вы имеете в виду?

Зяма разом забыла про все оттенки выражения лица, которые она заготовила для старухи.

– Ну… он же был мужем атамана.

Зяма опустила вилочку. Она не ожидала, что эта дедова пассия окажется выжившей из ума рухлядью. Да… годы… В советских прачечных, принимая старое белье, писали на квитанциях: «Ветхое, дырявое…».

– Мужем… атамана? – вежливо повторила она, быстро соображая, – как попристойней от старухи отмотаться.

– Ну да. Может, вы читали: банда атамана Маруськи. Да фильм еще был… не помню названия, там Андрей Миронов играл, а Маруська была – Васильева. Но совсем не похожа…

– Роза Ефимовна! – крикнула Зяма, откинувшись и бросив на скатерть фруктовый ножик. – Вы… вы что – простите меня – обалдели?! Какая банда, какая Маруська?! Дед же был, мягко говоря, еврей, жидовская морда, его только повесить могли или поджарить. А больше ничего.

– Его потом повесили, – охотно согласилась Роза Ефимовна, абсолютно не обидевшись. – Но в другой раз, и не они. А в тот раз Маруська с бандой нагрянула в их местечко (они жили, ну, вы знаете – в Прилуках). Согнали всех на базарный майдан. Она в седле сидела, стерва, на вороной кобыле. Женщина была в теле, интересная она была женщина, худого не скажу, косы такие пшеничные, она их вокруг лба укладывала… И не старая, так что… Она его в толпе разглядела. Ему было семнадцать, он был невысокий, но такой… складный, хорошенький.

– Кто был хорошенький, – спросила Зяма, повторяя это слово с брезгливой гримасой, – дед Зиновий Соломонович?

– Да-да, – кивнула старуха, – вы на него страшно похожи… И вот эта «а курве» Маруська его углядела. И она его увезла, и они в банде сыграли свадьбу… – Она подняла на Зяму глаза и сказала вдруг с неожиданной застарелой обидой: —

Бандитка, гойка – вот кто был его первой женщиной…

Ну это, положим, Роза Ефимовна…

Зяма уже кормила яблочной угой здесь, «На высотах Синая», уютную крошку-бабуленьку, без единого – это ж бывает так! – седого волоса (она привела с собой трехлетнюю правнучку, которую не с кем было оставить), – тоже гипотетическую свою бабушку, мечтательно вскользь упомянувшую некую телегу с бидонами молока, на которой с пятнадцатилетним дедом они надолго застряли в лесу. Телега то есть застряла – осень, бездорожье, лесная желтая глина… О чем мы только не переговорили! – повторяла она, – я на всю жизнь запомнила этот лес, эту телегу!

Так что не стоит, не стоит обеднять образ Зиновия Соломоновича. Бандитка – само собой, и гойка – само собой, но и много, много чего еще – само собой, Роза дорогая, Ефимовна…

– …И он с ними ездил месяца два, пока не понял, что пора делать ноги. Тогда он ночью бежал, и знаете… да что там, Зяма уже на том свете… – Она копнула вилочкой угу, выкопала кусочек яблочка с оливкового цвета кожурой и наконец решилась: – Понимаете, эта гойка осталась беременна от него… – закинула в рот кусочек и грустно закончила: – Между нами говоря, это вы красиво сказали: вашего дедушку никто бы не назвал праведником. – Боже упаси! – подтвердила Зяма гордо, испытывая, как всегда, тайный восторг, упоение, счастье…

И вдруг все внутри у нее оборвалось: на балконе третьего этажа дома напротив она увидела человека, готового броситься вниз. Уже перекинув через перила ногу в дурацком полосатом клоунском чулке, уже накренившись, он неестественно застыло вглядывался в праздную вечернюю публику, неторопливым ручейком текущую по узкому переулку. У человека было странное, туповато-приветливое лицо. Дебил? Безумец?!

Манекен, о Господи! – поняла вдруг она и откинулась к спинке стула. Нет, но какому идиоту понадобилось пугать людей?

К перилам балкона, прямо под закинутой ногой манекена в полосатом чулке, был привинчен плакат на иврите: «Не спеши на тот свет, дружок! Тебе поможет „Группенкайф!“»

А опустив глаза, она увидела кое-что пострашней: за стеклом витрины, на тротуаре стоял, улыбаясь и делая Зяме энергичные знаки, представительный дяденька с мягким лицом доброй пожилой армянки. Сама виновата. Какого черта села за столик у окна!

– Простите, Роза Ефимовна, – проговорила она сумрачно. А представительный дяденька уже вошел в кондитерскую и, оживленно жестикулируя, двигался прямо к ним.

– Ну, с трудом, с трудом узнал! – говорил он, отодвигая стул, шумно, прочно и надолго усаживаясь, обхлопывая карманы, словно бы отыскивая бумажник с намерением оплатить дамам их скромное застолье. – Просто не узнать тебя, старуха! Поблекла, постарела. Что с тобой? Болеешь? Почему не позвонила? Я мигом тебя вылечу.

– Не куплю, – сказала Зяма твердо. – Выгляжу, как всегда, превосходно. А твои камешки и твой песочек пусть в групповую употребляют энтузиасты.

– Шутница, – сказал он, улыбаясь Розе Ефимовне.

Когда-то в Новочеркасске Миша был актером ТЮЗа. Интересно, на что надеются, уезжая из России, все эти актеры, подумала Зяма, для профессиональной жизни которых нужны по меньшей мере зрители…

Здесь Мишу бросила жена и, забрав сына, вернулась к родителям в Новочеркасск. Мише возвращаться было некуда. Он занялся распространением «Группенкайфа». На желтой майке, обтягивающей его по-дамски округлую грудь, привинчены были два значка; на одном по-русски написано: «Спроси меня, и я тебе отвечу», на другом – красным шрифтом по-древнееврейски: «Это – то, что тебе сейчас необходимо!» Достижение могучего штата психологов международной фирмы «Группенкайф». Предполагалось, что при виде этих завлекалочек доверчивой мышке немедленно захочется спросить у кошки – что именно ей, глупой неопытной мышке, необходимо в ее неинтересной жизни. И тогда ей ответят на любом языке – можно по-русски, но обслуживаем и на иврите. На каком языке мышке удобнее – чтоб ее съели?..

– А у нас как раз неповторимые скидки, – говорил между тем Миша хорошо поставленным актерским голосом, – для тех, кто приводит покупателя – пять процентов со стоимости комплекта. Рекомендую. Программа называется «Друг возрождает друга».

Он напирал на Розу Ефимовну, понимая, что Зяма потеряна безвозвратно.

– А у тебя, старик, нет программы «Брат убивает брата»? – спросила Зяма. – Эта заслуживает большего доверия. Как испытанная временем.
[1] [2] [3]