Терновник (1)

- Ты что это вытворяешь, а?! - сурово спросила она. - Ты своего голымбосым хочешь оставить?

- На своего заработаю! - огрызнулась мать.

- Дура! Эта молочница тыщами ворочает! Что ты смотришь на ихние галоши, они в своей махалле всю зиму босиком бегают, они так привыкли.

- Ладно, баба Шура! - отрывисто сказала мать. - Какие там тыщи, господи!

- Ты сколько ишачишь на эти шмотки, а? Мало? Всю ночь машинка долдонит за стеной. Мало?! Ну да. вай, давай, сними с ребенка последнее.

- Все, баба Шура! - спокойно отрезала мать.

- Давай, давай, бешеная... Невменяемая! - Баба Шура повернулась и ушла к себе - беречь нервы. А мать негромко сказала сыну:

- Если тебе не жалко, подари им какую-нибудь свою игрушку.

Мальчику было жалко, но он понимал, что это один из тех случаев, когда он не сможет ослушаться. Иначе между ними произойдет что-то ужасное, непоправимое. 3 такие минуты он особенно остро чувствовал ее волю чувствовал: она магнит, он - крупинка.

Он прошлепал в кухню, волоком притащил оттуда картонный ящик с игрушками и сказал, ни на кого не глядя:

- Вот... берите что хотите...

Но мать и тут не пощадила его:

- Выбери сам. Что-нибудь поинтересней. Вон тот автомобиль!

Это было сознательным насилием, он чувствовал это, чувствовал сердцем, напрягшимся затылком, руками, упрямо не желающими расставаться с любимой игрушкой. Автомобиль был подарен отцом совсем недавно, мальчик не успел еще до конца насладиться его зеленой лакировкой, упругими шинами, мигающими фарами. Автомобиль ездил вперед и назад, он поворачивал в любую сторону, стоило только кнопку нажать на пульте управления. Что это был за автомобиль!

- Ну, - сказала мать.

Он молча сунул автомобиль чужому мальчишке. Тот покорно прижал его к груди обеими руками и опять прошептал:

- Драстытэ...

- Не "здравствуйте", а "спасибо"! - тихо и враждебно поправил мальчик. Его душили обида, ревность, злость, не хватало еще разреветься при этих истуканах!

Когда мать вышла проводить детей, он юркнул под одеяло и тихо заплакал. Не было во всем мире ни одной родной души, а были кругом только насилие и равнодушие. Она там внизу, должно быть, обнимает этих чужих детей, которые толком и спасибо-то сказать не могут, она заботилась о них, а родной сын ей тьфу - пусть лежит одинокий где-то там, неизвестно где.

Мать вошла в комнату, прилегла рядом и сказала, поглаживая его вздрагивающий затылок:

- Сегодня же купим точно такой автомобиль...

Тогда он затрясся в рыданиях, сладкая, исступленная жалость к себе обездоленному, одинокому - сжала горло, и он едва смог выговорить, икая:

- Такого... уже... не будет...

- Будет, - спокойно сказала мать. - Мы купим все автомобили в магазине, но ты у меня вырастешь человеком. А если не человеком, то я убью тебя собственными руками!

И они обнялись и лежали так долго-долго, пока оба случайно не уснули и проспали до двенадцати часов...

Недели уже три он ходил в школу, в первый класс. Этой перемены в жизни они с матерью побаивались, а оказалось - ничего, жить можно. Еще в начале июня сделали глубокий рейд по магазинам, накупили всякой всячины - ранец, форму, рубашки к ней голубые, три штуки, да еще шуры-муры: тетради, пенал, линейки, счетные палочки - словом, целое хозяйство. Мать прямо в магазине помогла ему надеть ранец, и он ехал так домой через весь город. Три раза место в автобусе уступал, кому - не помнил. Школьники всегда уступают.

А когда по лестнице домой поднимались, баба Шура дверь открыла и встала как вкопанная, сделала такое дурацкое остолбенелое лицо, как будто генерал в подъезд вошел.

- Ой, что это за ученик?! - закричала она.

- Это я - ученик! - сияя от счастья, сказал он. Тогда баба Шура притянула его к себе за щеки и звучно поцеловала - сначала в одну, потом в другую, потом опять в одну. Как будто он издалека приехал.

Первые дни в школе он чувствовал себя очень одиноким. Все дети сразу освоились и знали всё - где буфет, где актовый зал, где туалет. А он как-то ничего не знал, а спрашивать у других не умел и в первый день даже чуть не описался, хорошо, что мать рано пришла, он ей шепнул жалобно про свою беду, и они выскочили из школы как угорелые и приткнулись за углом, где были частные гаражи.

В буфете надо было толкаться. Он попробовал один раз, но неудачно: его толкнули, монета вылетела из рук, какой-то громила из третьего класса быстро наклонился за ней и громко сказал: "Ура! Нашел двадцать коп!" Мальчик промолчал, отошел и всю перемену проплакал.

После уроков начиналась "продленка" - он ходил в группу продленного дня. Учительница вела их строем в столовую, потом строем в спальню, потом строем в актовый зал, где они ходили по кругу в затылочек, под музыку Шаинского. Это называлось - "Ритмика". Музруководительница стояла в центре круга и выкрикивала:

- Левой три притопа! Правой три притопа! Левой: раз-два-три! Правой: раз-два-три! Из крута не выходить!

Голубой вагон бежит - ка-ча-ет-ся!

Скорый поезд набирает ход...

пел Крокодил Гена мягким интеллигентным голосом.

Ах, зачем же этот день кон-ча-ет-ся!

Пусть бы он тянулся целый год!

Нет, мальчику не хотелось, чтобы этот день тянулся целый год. Ему хотелось, чтобы скорее пришла мать. Он послушно притоптывал правой и притоптывал левой и все время, вытягивая шею, смотрел на дверь актового зала.

Когда наконец в дверях появлялась мать, в животе у него делалось горячо, а в глазах - цветно, жизнь всплескивалась, как золотая рыбка из пучины морской. Он продолжал топтаться под музыку, но уже совсем по-другому, потому что видел конец всему этому и хорохорился перед матерью - вот, мол, как он танцует вместе со всеми и не хуже всех. Мать только сдержанно кивала ему. Она на людях не любила изображать телячьи нежности.

И учительница попалась хорошая - Татьяна Владимировна, - молодая и ласковая, ее все сразу полюбили, девчонки лезли к ней под руки и ссорились, кто пойдет сегодня с правой стороны, кто с левой.

Мальчику учительница нравилась тоже, хотя и представлялась однозначной, как цифра 5, такой ровной и плоской, как монета. Вот мать была объемной: и круглой и с углами, и шершавой и гладкой, и тихой и громкой - в матери столько всего было понаверчено!

...Учился он, как ему казалось, хуже всех. Не клеилось у него с этими палочками в тетради, с этими кружочками и крючочками. Все шло вкривь и вкось. Мать в вопросе учебы держалась со свойственной ей непоследовательностью. Когда шли из школы и он жаловался ей на непослушные палочки и крючки, она говорила: "А, плюнь! Чепуха! Получится", - но вечером, когда садились делать уроки, он открывал злополучные "Прописи", она присаживалась помогать, постепенно входила в азарт и начинала орать, так что у него в ушах звенело:

- Стой!! Куда ты эту черточку повел!! Я сказала - левее! Не заводи ее за поля!! Куда ты к чертовой матери дел завиток у "в"? Ремень возьму!..

Вечера были бурными. Терпения у матери набиралось ровно на копейку. Он пережидал это проклятое время с мужеством стоика, потому что после приготовления уроков до сна оставалось еще два часа, и тогда стоило жить на свете.

Едва захлопывался осточертелый "Букварь", у мальчика и у матери лица становились одинаково устало-умиротворенными. Тяжкий ежедневный груз был доволочен до цели и с облегчением сброшен.

- Ты чего сейчас будешь делать? - спрашивал мальчик.

- Посуду мыть, борщ варить, - устало говорила мать.

- Ну ладно, я буду посуду вытирать, а ты мне что-нибудь расскажешь.

Мать надевала фартук неохотно и одновременно покорно, как подставляет шею под хомут лошадь.

- Ну, что тебе рассказать?

- Про бабу Шуру, - просил он.

- В третий раз? - не удивляясь, уточняла мать Она уважала его страсть слушать по многу раз полюбившиеся истории, сама - перечитывала любим книги.

- Ну вот, значит, когда началась война... Подай-ка, пожалуйста, нож... он бросался к столу, молча подавал ей нож, только бы она не отвлекалась больше... - Когда война началась, баба Шура с мужем жили на границе, в местечке Черная Весь, под Белостоком Муж был офицером, пограничником, в первый же день войны его и убили. И осталась баба Шура вдовой в двадцать один год, с двухлетней Валькой на руках.
[1] [2] [3] [4]