На Верхней Масловке (1)

Он не стал заходить в мастерскую, прошел по коридору в уборную, где батареи совсем не топились. Конкретная ненависть к негодяю Косте затмевала сейчас даже постоянное глухое раздражение.

Заходить в мастерскую не хотелось потому еще, что он вспомнил: сегодня старуха собиралась занять у Матвея денег. Он ухмыльнулся мысленно: интересно, как великий Матвей чувствует себя при солидном бумажнике. Бессребреник Матвей, нищий Матвей… Да, старухе никогда прежде не пришло бы в голову одалживаться у него, все знали, что художник живет на копейки. Кажется, он вел где-то студию за какие-то восемьдесят рублей. А что такое восемьдесят рэ при нынешних ценах на холст, краски, кисти? Учитывая, что Матвей работал как вол, можно представить — что из этих восьмидесяти оставалось ему на жизнь. До недавнего времени старуха сама невзначай подкармливала его, подкармливала буквально — бутербродами, кашей какой-нибудь, потому что денег Матвей не брал никогда.

Ну а теперь времена переменились. Матвей женился. Говорят, супруга — переводчица то ли с испанского, то ли с португальского и гребет приличные гонорары. Во всяком случае, в последний раз Матвей явился в дубленке, в которой, похоже, не очень свободно себя чувствовал. Хм… интересно, как в таких семьях распределяются отношения?

Перед дверью мастерской в сумраке прихожей изогнулась, заломив руки в неге утреннего пробуждения, обнаженная гипсовая Нора. Когда к старухе являлось много народу, на Нору вешали шарфы и шляпы. Тогда она переставала быть пышущей здоровьем колхозницей и становилась похожей на девку из непристойного варьете. Увы, сама Нора — безотказная натурщица всех скульпторов с Верхней Масловки — умерла лет десять назад. Впрочем, это отдельная, щемяще-грустная история…

Он поймал себя на том, что снова стоит перед дверью мастерской, прислушиваясь к голосам — ворчливому басу старухи и резковатому, притягательно молодому голосу женщины:

— Отчего вам и в самом деле не писать воспоминаний?

— Оттого, что я ненавижу этот жанр, эти сплетни о великих, обязательно с подробностями, вроде с кем он в то время жил и чем болел, словно все это имеет к искусству какое-то отношение… Когда они попросили меня написать воспоминания о Модильяни, я послала их к черту. Что я могла написать: что в начале войны мы жили в одном дворе на Монпарнасе и иногда ходили вместе обедать в соседний ресторанчик? Что он был молчалив и кололся кокаином? Что однажды он сказал мне: «У вас независимая походка» — на что я ответила: «С чего бы ей быть зависимой, если каждый месяц мне присылают двести франков?..»

Женщина расхохоталась, звонко, весело. Он толкнул дверь и вошел.

— Полундра, — сказала старуха, — Петька явился. Сейчас браниться начнет.

Она сидела в кресле, напряженно стараясь не двигаться — позировала. Напротив и чуть сбоку сидел за этюдником Матвей, хмурый, как всегда, когда работал. Он поднял голову, кивнул и снова уткнулся в палитру, переводя жесткий взгляд с холста на модель.

На Матвея всегда хотелось долго смотреть — он завораживал своей отрешенностью. Не было в нем взбаламученности, суетливости этой, когда каждым словом что-то кому-то доказывают. Похоже, он истово верил в свое предназначение и нес в себе талант с осторожным достоинством, оберегая его от разрушений, которые часто наносит жизнь. Просто жизнь как она есть…

По мастерской разгуливала молодая женщина.

Ай-яй-яй, вот вам и супруга — не знает, что Матвей терпеть не может, когда во время работы кто-то слоняется за спиною. Вот вам и распределение отношений внутри семьи.

На обшарпанном, без скатерти круглом столе лежали в плетенке дорогие конфеты и печенье, стояли масленка, тарелка с нарезанным хлебом. Неужели старуха успела занять денег? Когда? И кто успел сбегать в магазин? Не Матвей же — его нельзя обременять мирскими заботами.

— Петя, глянь, какую модель отхватил себе Матвей, — сказала старуха. — Простите, милая, опять забыла ваше имя…

— Нина, — невозмутимо ответила женщина. — А впрочем, зовите как вам удобно.

Отлично. Вполне в духе могучей старухи — двадцать раз переспрашивать имя. Такое может вынести не каждый человек.

— Я слышал, не только модель, — он любезно скривил губы, — но и жену.

— Ну, это — так, заодно, — быстро ответила она, не глядя на Петю. — Между прочим…

У нее хорошая реакция, и, кажется, она не глупа, если не надулась на старуху за бестактность… Можно ли назвать ее красивой? Пожалуй, да, хотя ему нравятся женщины другого типа. У этой слишком подвижное лицо, слишком энергичная мимика. И глаза очень живые и очень трезвые. Для женщины — слишком трезвые. Неги — вот чего ей недостает…

— Нина очень черная, ты не находишь, Петя?

«Старая дура, вот ты кто».

— Это называется — брюнетка, Анна Борисовна, — сухо ответил он.

— Да, слишком черная. Но для живописи это хорошо, — добавила старуха.

Матвей поднял голову и улыбнулся жене.

— У меня цыгане в роду, — спокойно пояснила Нина.

— А, понятно, почему вы так красиво, так самозабвенно курите… Но цыганки прежде курили трубку. Вы попробуйте, получится оригинально… А я никогда не была ханжой. Я и пила бы, и курила, но у меня всю жизнь было слабое сердце.

— Со слабым сердцем до вашего возраста не доживают, — заметил Петя едко.

Нина ходила вдоль стеллажей, уставленных скульптурами.

— Это Паустовский? — спрашивала она. — Верно? — И удовлетворенно кивала. — А это Брюсов. Да? Он позировал вам? В каком году?

— А черт его знает, не помню, — отвечала старуха, не поворачивая головы.

— Паустовский — в пятьдесят девятом, Брюсов — в двадцать первом, — сказал Петя.

Он ненавидел, когда старуха прикидывалась, будто ей все равно, что думают о ее работах. Впрочем, он несправедлив: старуха никогда не прикидывается ни перед кем. Она естественна в любых обстоятельствах. Просто сейчас она поглощена таинством сотворения портрета. Она позирует великому Матвею.

— Черт! — пробормотал Матвей, хмурясь. — Темно… На сегодня — все, Анна Борисовна. — Он помедлил, положил на холст еще два мазка и, яростно оторвав кусок газеты, принялся скрести мастихином палитру.

Нина остановилась за его спиной и долго глядела в холст.

— Плохо, плохо… И эта кофта ядовито-зеленая! — добавил Матвей. — Анна Борисовна, неужели другой нет?

— Нет, милый. Вы же знаете, я — женщина-урод, никогда не интересовалась тряпками. Это, разумеется, патология. Нина, вы интересуетесь тряпками?

— Конечно!

— Ну а я всю жизнь была уродом. В Париж приехала в старой юбке, вывезенной из Ростова.

Вообще одета была, по всей видимости, ужасно. Носила я тогда две косы, а со лба свисала длинная прядь. Когда по утрам шла в студию — лепить, то рабочие на Монпарнасе часто хватали меня за эту прядь и весело предлагали: идем со мной спать. Представляете, на кого я была похожа!..

— В каком году это было? — живо спросила Нина.
[1] [2] [3] [4]