34

- Да.

Она молчала, все еще стоя в дверях, обводя стены подробным пересчитывающим протоколирующим взглядом - так после разлуки ощупываешь взглядом своего ребенка: ага, вот эта царапина на щеке…

Вдруг сорвалась с места и, как безумная, бросилась бегать по дому, смотреть картины, считать их, трогать холсты… Взбежала по лестнице на второй этаж, где в огромной спальне над кроватью (зачем одному человеку эта королевская опочивальня?!) - увидела свой ранний автопортрет: обнаженная по пояс, лет двадцати с небольшим, с бритой головой, похожа на мальчика из Спарты… Продан с выставки в одной из Франкфуртских галерей…

И лагманщик с Алайского был здесь… и диссидент Роберто Фрунсо… и маленькая, как дюймовочка, в гигантской чаше Города - великанша-баскетболистка Рая Салимова… И стиляга Ха-сик Коган с кустом сирени на голове…

Вдруг она поняла, что за много лет их дружбы не подарила ему ни одной картины - скупой рыцарь так не трясся над своими сундуками!… И только когда выбрасывала ненужные эскизы или, машинально закрашенные окурком, окунутым в какой-нибудь соус, квадратики салфеток, он, - умоляя не мять, не мять!!! - бросался, как коршун, подбирал их и потом вставлял в рамки. И здесь повсюду висели эти почеркушки, которым, как всегда она считала, грош была цена…

Этот дом стал ее музеем!

Медленно она спустилась вниз, где он, уже более спокойный, стоял у раскрытого холодильника, выкладывая из него на стойку какие-то свертки и пластиковые коробочки…

- Зато сохранена значительная часть коллекции! - сказал он удовлетворенно из-за дверцы холодильника.

- Кроме тех, что остались у Дитера… Это было одним из условий… Иначе он не давал развода…

- Я предполагал это…

Она чувствовала себя измученной, измочаленной… Подошла на ватных ногах к широкому, в виде какой-то диковиной ладьи, дивану (с какой стороны к нему подступиться, дизайнер чертов!) и опустилась на краешек, съежилась… Это надо было пережить - такое возвращение… с ним надо было смириться, как и с тем, что этот дом, в котором она еще совсем не ориентировалась, был, оказывается, ее домом.

- А рояль… - сказал он, надевая дурацкий веселенький фартук… - Понимаете, у меня бывают разные люди, довольно известные… музыканты тоже… Вот увидите, как в субботу… - и оглянулся на ее молчание…

- Леня… - испуганно спросила она, по-детски съеженная на краешке ладьи, - беглянка, упустившая весло… - А вы что… вы… - настолько богаты?

Он усмехнулся… Не ответил… Ей показалось, что смотрит он на нее изучающим, ироничным, даже оценивающим, взглядом… Может, ждет, как раньше, - какую еще нелепицу она сморозит, чтобы высмеять?

- Садитесь к столу… Вот салат, маслины… всякие мазилки забавные, яичница будет готова через минуту… Руки можете вымыть вон там, направо по коридору…

- Я бы хотела сначала… кое-что, в чемодане… Где… в какую комнату вы меня определили?

- Ни в какую, - ответил он спокойно, разбивая над сковородкой яйцо.

- Но… где я буду спать?

- В моей постели. Причем со мной, - и развернулся к ней, взглянул поверх очков. - Надеюсь, вы понимаете, что никуда уже не уедете?… Мне надоело шляться за вами! Я занятой человек, у меня, черт побери, бизнес… давление скачет…

- Но… ведь для этого… вся эта возня с получением грин-карты… там ведь какая-то лотерея, кажется?…

- Какая, к дьяволу, лотерея?! - чуть ли не с отвращением воскликнул он. - Вы по-прежнему ужасная бестолочь! Минуту назад я предложил вам руку и сердце!

И с силой разбил ребром ножа второе яйцо над сковородой.

Стало совсем тихо… И в этой тишине слышно было, как шкворчит яичница и в клетке над окном щелкает семечки попугай по имени Изя Каценеленбоген, впоследствии очень любимый ею, предпочитающий ее правое плечо - левому.

- Ну, нет уж! - воскликнула она запальчиво. - Вот этот поворот сюжета просто омерзителен: значит, выяснив, что Он сделал в Штатах успешную карьеру, Она соглашается наконец, спустя сто лет, выйти за него замуж! Очень грамотно с ее стороны, тем более что сама она осталась на бобах… Да за кого вы меня принимаете, господин миллионер?!

Он бросил нож на стойку…

- А, да-а-а… - протянул он, приближаясь к ней в этом дурацком фартуке, с изображенным на нем мужским мраморным торсом. И это было дико смешно, потому что гипсовые римские гениталии безголовой статуи находились сейчас в страшной дисгармонии с живым и отчаянным Лениным лицом, и с ее абсолютным, беспредельным отчаянием… - Конечно! Идиот! Мне надо было звать вас замуж по телефону, рыдать, что звоню из кутузки и меня трахает обкуренный марихуаной негр, умолять внести за меня залог в пять тысяч долларов… Вот тогда бы вы помчались продавать свои картины… прямо на Алайском!

- Да! - бессильно, зло выкрикнула она. - Да, именно так!

И заревела, как пятилетняя.

Он рухнул рядом на диван, сграбастал ее, стиснул.

- Дура! Ду-у-у-ра!… - промычал он, словно у него вдруг заболел зуб. Она чувствовала, как своей, уже колючей к вечеру, щекой он елозит по ее щеке, стирая с нее слезы… - Дура сто-восьмая!

Вот это ташкентское словечко неизвестного происхождения… Хотя как-то в юности мне объясняли, что статья сто восьмая уголовного кодекса Узбекской ССР и была, кажется, предусмотрена за бродяжничество и проституцию… - неважно! В детстве оно означало у нас беспутную глупость, шалавую безалаберность и особенную дикую волю в поступках… Несколько раз в жизни я опознавала по нему земляков. Вырвавшись, это словечко требовало объяснений, поэтому человек становился рассеянным, задумчивым… Возможно, в этот момент мягкая пепельная пыль полуденной улочки, потревоженная лихо гремящим самокатом или шмякающими звуками брошенного на асфальт туляя, вставала клубами в его воображении.

Или огромные, растущие на Сквере, чинары принимались шуршать, тревожа воспоминания…

…Ей снилось, что она пытается углем набросать его портрет на чистом загрунтованном холсте, и вдруг понимает, что никогда, ни в одной картине не писала его лица… И он с горечью об этом говорит ей во сне - без слов, как это бывает только во сне. И она без слов - то есть они звучат, конечно, но где-то высоко, вне их, дополняя мучительство этого разговора лицом к лицу - оправдывается, говоря: потому что ты не был персонажем, понимаешь? Ты был самым насущным, самым необходимым и поэтому самым незамечаемым - как незамечаем воздух, здоровье, солнце в южной стране… До тех пор, пока не выкачивают воздух, пока не скручивает тебя боль, пока не заходит солнце…

И так мучительно они говорили и говорили в ее сне, а где-то взлетали и садились самолеты, и голос на узбекском языке объявлял рейсы, и расставание было близко, потому что двое так долго, так сильно и робко любящих людей слишком поздно признались в этом друг другу…

Потом, где-то на окраине слуха, совсем по-ташкентски стала гулить за окном горлинка…

…Вера проснулась и несколько секунд лежала, понимая, что произошло что-то громадное, позднее, решительное… что вчера произошла самая большая перемена в ее жизни…

Она села на постели, пытаясь нашарить босыми ногами его большие, выданные ей "навырост", тапки…

- Ты куда? - услышала она. И тотчас засветилась лампа на его тумбочке.

- Пить хочу… - сказала она, самой себе напоминая очнувшегося от алкогольного забытья дядю Мишу… - что для этого? Где это? Сойти вниз?

- Вода у тебя на тумбочке, - сказал он. И точно, она увидела рядом открытую бутылку минеральной, и даже до половины налитый водой стакан.

Она обернулась. Он с подушки смотрел на нее бессонными глазами, непривычными, незнакомыми ей - без очков. Она вдруг поняла, что выпуклыми делали его глаза именно линзы очков. У него было сильное рассветное лицо мужчины, который не спал всю ночь.

- Откуда ты знал… что я захочу пить? - спросила она, все еще находясь в своем сне, виноватая перед ним с головы до ног.

- Ну… с чего ты в шесть утра взялась за расследование? - спросил он, потянувшись к ней.

- Но - откуда?! Откуда ты знал, что я захочу пить! - воскликнула она, чуть ли не рыдая.

Он откинулся на подушку, массируя большим и указательным пальцами глаза…

- Господи… - пробормотал он устало… - да я все про тебя знаю!… Я же с тобой всю жизнь прожил…
[1] [2]