Часть третья

- Здесь вроде есть какое-то клеймо. Надо показать специалисту… Я знаю одного человека, когда-то он занимался часовым промыслом… Договорюсь…

И опустил кулон в карман пиджака.

Когда, уже поздно вечером, после поминок, Леня проводил ее до дома и они вошли в подъезд, Вера вдруг вспомнила, что утром-то он зашел к ней по пути на работу!

- Боже, - сказала она, - а ведь вы сегодня потеряли рабочий день! У вас будут неприятности, Леня! В конце концов вас выгонят из-за меня.

- Не выгонят, - успокоил он, - я отзвонил… К тому же я им там нужен до зарезу. Без меня они никуда…

И пока поднимались на четвертый этаж, и уже в квартире, пока она варила кофе, он рассказывал что-то о создании искусственного интеллекта какого-то там поколения… что-то о великих электронных горизонтах будущего, о том, что когда-нибудь любой человек сможет связаться с другим человеком в любой точке земного шара… Нет-нет, Верочка, не обычным телефонным образом… - Увлекся… Наверное, ему показалось, что она слушает (она никогда не вслушивалась ни во что из того, что не касалось сути ее жизни), а может, просто хотел ее развлечь… отвлечь… - в то время еще не догадываясь, что ее постоянно и интенсивно действующее воображение всегда безотказно и развлекает, и отвлекает ее, и ограждает от любых извержений мира.

…Она сняла джезву с огня, разлила по чашкам кофе…

- Как странно… - проговорила она, медленно доставая из пачки сигарету… - Не могу отвязаться от мысли, что если б тогда, на Сквере, я не подобрала его… он до сих пор был бы жив…

- Или не был… - вставил Леня, пододвигая ей блюдце…

- А я?… я без него уж точно оставалась бы дворовой маугли, и… вообще не знаю, где была бы сейчас…

- Да все тут же и была бы, - вздохнув, проговорил Леня… Вера, Вера… ничего вы о себе не понимаете…

Он поднялся с табурета, того еще, что подарили ей в детском садике "мишки-мышки", вошел в комнату, включил там свет… Потревоженный рыжий Сократус выгнул спину и молча деятельно принялся когтить мягкий валик старого топчана, и без того измочаленный за последние годы.

Сократус! Твоя, исполненная дворового блеска, жизнь ловеласа и сибарита оборвалась два года спустя тем же способом, каким она оборвалась у твоего знаменитого тезки - ты был отравлен, но не цикутой, а, скорее всего, какой-нибудь коммунальной отравой, какую рассыпали убийцы из санэпидемстанции по всем помойкам и подворотням… С тех пор ты обрел бессмертие в картинах хозяйки, появляясь в них ненароком, на задних планах, под ногами людей, на стульях и диванах, оседлав какую-нибудь кошечку - все такой же: преисполненный достоинства, с платиновыми зализами на боках, с пушистыми бакенбардами инспектора по особо важным делам, - о, Сократус, Сократус!…

Несколько минут в комнате было тихо, потом раздался Ленин голос:

- Почему бы вам не купить приличную мебель, Вера? В конце концов, человеку свойственно стремиться к минимальному уюту… Я денег - и голосом подчеркнул: о-дол-жу! если уж не хотите так взять…

Она отозвалась из кухни:

- А зачем?

Он показался в дверях:

- Что - зачем?

- Стасику это было бы все равно… И дядя Миша никогда… Он с досадой дернулся - ответить, но промолчал. Вернее, решил обойти тему с другого боку:

- Вы, Верочка, вообще выбрасываете когда-нибудь на помойку барахло? Вот этот синий бант, экспонат трогательной истории детства, давно просится на…

- Это талисман, я же вам рассказывала… Я тогда, во дворе, мысленно приказала девочке отдать мне сумку и бант, и она отдала. Меня это потрясло… легкость совершения насилия потрясла. С тех пор берегу в назидание… Там еще была сумочка, мать отняла. Оставьте, пожалуйста, и не приставайте, хотя бы сегодня, с идеями преобразования моей жизни…

Леня вернулся в комнату, и некоторое время было слышно, как он ходит, отворачивая от стен картины, ставя то одну, то другую на мольберт… Комната представляла собой склад холстов и подрамников с островком топчана, шкафом у стены и четырьмя квадратными метрами перед мольбертом.

Он уже знал метод ее работы - над несколькими вещами одновременно, этапами: сначала холст покрывался красочной массой, тем самым создавался как бы дополнительный грунт; намечался основной цветовой аккорд, после чего картина оставлялась в покое, а на мольберт ставилась другая…

Иногда Леня просто сидел за ее спиной, на топчане, и безмолвно смотрел, как она пишет. Вера мгновенно забывала о нем, когда рука брала кисть или мастихин. Возвращаясь ко второму этапу работы, она долго морщилась, страдала чуть ли не физически, - ненавидела результаты "полдела". Но постепенно, через вздохи, постанывание, невнятное мычание, почесывание носа и поскребывание в ежике волос… дело завязывалось: прорабатывались промежуточные контрасты, насыщалась цветовая гамма, - возникало цветовое пространство холста. И к концу сеанса гораздо более веселая художница отправляла - на побывку к товаркам - гораздо более веселую картину.

Самым активным, самым азартным, самым удивительным был для Лени третий этап. Он даже вскакивал и кругами ходил вокруг нее, мешал работать, злил. Как аттракцион какой-то наблюдал процесс "доводки" картины: Вера разнообразила фактуру холста, орудуя мастихином, черенком кисти, пальцами… И вот вылепливалось лицо!

- Кто это? - спрашивал Леня над ее плечом.

- Стиляга один… - меланхолично отвечала она, добавляя большим пальцем правой руки немного красного в верхний левый угол холста. - Стиляга, Хасик Коган… Кок носил огромный…

- А что это у него, шляпа?

- М-м… - угу… А на шляпе - ворох сирени… Я и сама его сейчас только узнала…

Как ни смешно, это было правдой. Сначала на холстах ее возникала городская среда, которая порождала мельтешение воздуха, фигур, вибрировала оттенками солнечных пятен в глубокой тени… Лица же проявлялись сами, всплывая из колодца ее памяти… Иногда, только завершив работу, она с интересом опознавала - кому принадлежит лицо персонажа.

- А, вот это что-то новое!…

Она допила кофе, проставила окурком несколько черных точек на блюдце, устало поднялась и вошла в комнату.

Он водрузил на мольберт еще не взятый в раму холст, и стоял напротив, то приближая лицо к картине и тогда снимая очки, то отходя шага на три…

- Я этого еще не видел… Очень здорово - такое напряжение цвета, нестерпимость, разлитая в воздухе… Просто какой-то алый сон! И этот странный черно-зеленый всадник, сросшийся с конем…

- Да это же кентавр… Я и назову так: "Кентавр на конопляном поле"… Здесь еще поработать надо… Запаха, запаха пока не слышно!…

- Это аллегория?

***

…Сейчас она вспомнила, как, незадолго до дяди Мишиной смерти, - она писала эту картину, и с утра до вечера была погружена в цветовое, световое состояние давнего своего сна, - у них случился очередной разговор о матери, который Вера на сей раз не прервала, а, наоборот, разожгла и расшевелила.

- Вот ты говоришь, что она тебя убивала с расчетом, а не из ревности… - начала она…

Дядя Миша вскинулся, взмахнул из гамака исхудалой рукой:

- Конечно! Ей нужно было скорее сесть за бытовуху, понимаешь? Иначе ей мог и вышак светить…

- За что? - с жадным интересом подалась она к нему.
[1] [2] [3] [4]