22
[1] [2] [3]У Зинаиды Антоновны выпивали, а пробкой в бутылке была фигурка серебряного ангела, грустно сложившего крылья… И когда уходили, она поцеловала дядю Мишу в лоб, перекрестила и сказала: "Ну, Бог тебя сохрани… Приходите еще, дети, посидим под ангелом…"
Назад они шли пешком, чтобы проветриться - дядя Миша прилично наклюкался.
Вера обнимала его за талию, а он бормотал: "Зинаида Антоновна, да… Смольный институт… Вера, Смольный институт… это тебе не Алайский базар…"
Останавливаясь возле вино-водочных магазинов, спрашивал виновато:
- Верунь?…
- Нет!!! - зверски вытаращив глаза, отрезала она, и медленно они плелись дальше.
Другой "дядимишин" старик - высокий, прямой, строгое длинное лицо, - Евгений Петрович Сегеди, жил на маленькой улочке в районе Шейхантаура, недалеко от старой киностудии. Была у него Данка, восточно-европейская овчарка, которая каждый вечер выходила к трамвайной остановке встречать хозяина, когда тот возвращался из театрально-художественного института, где служил лаборантом на театральной кафедре. Старик Сегеди заваривал особенный чай, по-китайски, поскольку половину жизни прожил в Китае. Вера поначалу даже самого его считала китайцем - возможно, из-за узких, в набрякших веках, глаз, а может, из-за фамилии: ну чем не китаец - Се Ге Ди. Но дядя Миша объяснил, что Евгений Петрович никакой не китаец, а венгерский граф, последний граф Сегеди, что его прапрапрадед заложил поселение еще в восьмисотом году, но когда в середине девятнадцатого века по Европе прокатилась волна революций, тогдашний граф Сегеди, прадед Евгения Петровича, бежал с семьей в Россию, где русский царь Николай Первый не только принял беженцев, но и одарил их имением то ли в Орловской, то ли в Тульской губернии, а в имении - три тысячи душ крепостных. Ну а в Китай уже Евгений Петрович бежал самолично от русской революции ("Обрати внимание, Веруня, любая революция приносит не только освобождение, но и смерть, голод и горе") и прожил в Китае долго, пока к власти там не пришел Мао Цзе-дун.
- …дядь Миш, но ведь Мао Цзе-дун - наш друг? Он страдальчески морщится:
- Ну… да, Веруня… это - для школы… Но, конечно же, - нет, Веруня… какой он тебе друг? Бандит, негодяй, узурпатор… Так что теперь доживает Евгений Петрович здесь, где тепло и фрукты, со своей Данкой… И еще тут есть целая колония "китайцев", и у них, Веруня, надо бы тебе поучиться прекрасному строю русской речи. Обрати внимание, как красиво говорит Евгений Петрович: простые, удивительно пластичные фразы. Потом я тебе объясню - что такое "пластично"… А кстати, поселение Сегеди теперь - большой город Венгрии. И та советская дивизия, которая взяла во время войны этот город, так и названа - Сегединская гвардейская дивизия…
Однажды, когда дядя Миша с Евгением Петровичем что-то горячо обсуждали за чаем, а она заскучала, старик выдал ей толстый альбом, полный старых фотографий, над которым она впоследствии провела не один зачарованный час. Так вот, одну из фотографий она рассматривала особенно часто: молодой Евгений Петрович снялся "на карточку" в Японии. В полный рост, на белом коне, и сам одет во все белое, - даже сапоги и цилиндр, перчатки, сюртук и брюки, даже седло на коне - и то белое!…
Уже в темноте Вера с дядей Мишей выходили из каморки в узбекском дворе, которую снимал граф Сегеди, и со стороны базара и темной мечети доносились душные запахи угасшего дня, смешанные с запахами дождя или палых листьев… Вера молча шла и думала о странной избирательности того ветра, который переносит человеческие жизни с места на место… И никогда не могла до конца додумать этой мысли…
А Сегеди, граф Евгений Петрович Сегеди, умрет через несколько лет от сердечного приступа, прямо на работе, в деканате. Его и хоронить будут из института, соберется огромная толпа студентов, педагогов, каких-то странных людей с нездешними лицами…
И Данка, любимый его пес, так и будет много месяцев подряд каждый день выходить на трамвайную остановку - встречать хозяина… пока не исчезнет.
В один из первых дней начала их жизни дядя Миша повез Веру к вокзалу, на Червякова, 19, там обитал какой-то особенный Владимир Кириллович, художник, про которого дядя Миша всю дорогу рассказывал восторженным тоном, а тот оказался истопником в ватнике, довольно затрапезного вида… Они вошли через арку в огромный двор, по ступеням спустились в котельную… Вокруг струганого длинного стола, похожего на верстак, в котельной сидели и рисовали разнокалиберные дети…
- Принес, сынок? - радостно воскликнул истопник, обнимая дядю Мишу. Вера подумала, что он спрашивает про Верины рисунки, которые дядя Миша отобрал, чтобы показать - как он говорил - мастеру. Но выяснилось, что истопник имел в виду выпивку. Дядя Миша вытащил из накладного кармана пиджака то, что он называл "чекушкой", дети были выметены из подвала в три минуты, Вера тоже отправлена гулять… И когда час спустя она вернулась, оба были уже хорошие… и болтали какие-то глупости, почти на иностранном языке… горячась и все время вспоминая какого-то Плотина, наверное, еще одного ихнего алкаша… Впрочем, ее рисунки рассматривали внимательно.
Истопник кивал и хвалил, подчеркивал что-то ногтем… Веру усадили за стол-верстак, подсунули хлеб с вареной колбасой, налили горячего чаю, и Владимир Кириллович долго объяснял ей, как строится перспектива… Она даже заснула с устатку… Они уговорились приходить к нему на уроки, хотя бы раз в неделю, за дальностью, но именно в это время жизнь подпрыгнула, зашаталась, грохнула и развалилась: