…что-то еще, что я навеки забыла

Помню, как через неделю после выписки из роддома я стояла на остановке автобуса, искоса поглядывая на незнакомого парня, сидящего на скамье и бездумно скручивающего в трубочку проездной билет, и думала - неужели и у моего сына когда-нибудь будут такие же красивые крупные руки с сильными длинными пальцами?…

Это было тридцать лет назад.

У моего сына сорок седьмой размер ноги и под два метра росту, а между тем тот парень так и сидит в ожидании автобуса, рассеянно скручивая в пальцах проездной билет…

***

Почему меня преследуют эти картины, запаянные в целлофан исчезнувших минут, как таблетки сульфадимезина времен моего детства?…

Во имя чего, что мне хотят показать? И может быть, прав был рабби Нахман из Брацлава, утверждая, что Бог дал человеку все, кроме времени?

***

И тем не менее.

Во времена моего детства на гастроли в Ташкент приехала знаменитая Има Сумак - перуанская дива, женщина-гора с топорным лицом гиганта-транссексуала. Чудовищный диапазон голоса Имы Сумак - пять кругосветных октав - вмещал в себя рокот джунглей, подземный гул возмущенных недр, шум водопада, рев леопардов, визг диких кабанов и пронзительное пение диковинных птиц экватора. Ее голос ошеломлял. Она брала предельную высоту звукового барьера, которую, казалось, уже не мог преодолеть слух сидящей в зале публики. И когда эта, иглой летящая, нота протыкала шквал аплодисментов, Има Сумак замирала, вздымала огромную, как кузнечные мехи, грудь и вдруг брала еще одну, последнюю, более высокую ноту… а за ней - в обморочной тишине зала - почти бесшумную, сверхзвуковую, потустороннюю…

Я очень боялась ее пения. Вечером, когда из распахнутых окон доносилась эта невероятная голосовая жизнь джунглей (все тогда словно помешались на ее пластинках), боялась пересекать наш темный двор.

И это можно понять, думаю я сейчас. Такое запредельное мастерство должно либо устрашать, либо омывать водопадом счастья.

Куда она делась, легендарная Има Сумак? Куда делся мой Ро-бертино Лоретти, мой ангел, в серебряном плаще из небесной "Джяма-а-а-йки-и-и!", во славу которого однажды в третьем классе я перепрыгнула широкий арык, одолела прыжком с разбега, - что до сих пор ощущаю подвигом, выше которого в жизни не поднялась?

(Естественно, силомер, которым я оцениваю это и другие мои свершения, помещается где-то в сокрытой области чувств и усилий, вовсе не очевидной и нереальной для других, нормальных, людей.)

Я двигаюсь впотьмах с вытянутыми руками по огромной свалке моей памяти, пытаясь нащупать любимые, затерянные во времени, родные моему сердцу, вещи…

"The best Niagara"! - зову я шепотом неизбывной нежности, - зе бест Ниагара…

Персонажи моего детства толпятся за кулисами памяти, требуя выхода на сцену. А я даже не знаю - кого из них выпустить первым, кто более всех достоин возглавить этот парад полусумасшедших родственников, соседей, знакомых и просто диковинных людей, застрявших в послевоенном Ташкенте.

Позволю-ка я Маргоше первой прошвырнуться по авансцене развинченной жалкой походкой.

Маргоша-блядь, по кличке Стовосьмая, жила на чердаках. Каждый вечер спускалась во двор и тащилась в Сквер. Часам к семи к "шестиграннику" стекались студенты, стиляги и алкаши.

Маргоша задирала юбку, и за этот непритязательный аттракцион ей давали вина - самыми популярными были "Ок мусалас", "Хасилот", "Баян-Ширей", - все ценностью в пределах рубля. После чего она присоединялась к толковому обсуждению матча, проигранного вчера "Пахтакором".

А за Маргошей-блядью пойдет - живее, живее! - диссидент Роберто Фрунсо, в своем - и в жару и в холод - резиновом плаще до пят. Он носил кепку "бакиночку", тогда многие ее носили - короткий черный пластиковый козырек, поверх него - плетеная косичка. По ночам он слушал "Би-Би-Си", "Голос Америки"… Просыпаясь часов в двенадцать, шел в Публичную библиотеку и прочитывал там все газеты… Потом направлялся в Парк Тельмана, где в "Яме" - знаменитой пивнухе, действительно расположенной в естественном природном овраге, - собирались алкаши, криминалы, студенты, прогуливавшие лекции, - и там громогласно проводил политинформацию. Кто пивка наливал ему, кто кусочек воблы давал пососать, кто отсыпал в ковш ладони соленого миндаля.

Однажды он принес в "Яму" послание Бен-Гуриона Кнессету. Читал наизусть, стоя на скамейке с протянутой страстно рукой… Алкаши взирали на него с немым изумлением.

Потом прошел слух, что в Ташкент приезжает Барри Голдуотер. Роберто стал откармливать петуха. Привязал во дворе за веревочку, кормил пшеном, - откормил огромного петушину с переливчатым гребнем, - намек Барри Голдуотеру, чтобы тот пустил "красного петуха" Советскому Союзу.

Наконец какая-то добрая душа пристроила его работать на "Текстилькомбинат". В первый же день - дело происходило осенью - рабочих согнали на собрание. На повестке дня был только один, извечный колониальный вопрос: отправка людей на хлопковые поля.

Он встал на скамейку, в резиновом плаще до пят, - как Ленин на броневик, - и гаркнул луженой своей, натренированной на "политинформациях", глоткой:

- "Не дождетесь, гады, чтобы Роберто Фрунсо гнул спину на советских плантациях!"

Летними вечерами в парке ОДО перед киносеансом крутили документальные фильмы, - "Волочаевские дни", например… Роберто Фрунсо появлялся на заключительных словах песни - "И на тихом океане свой закончили поход", - и победно выкрикивал: "Ничего, большевички, скоро ваш поход мы остановим!"

А чего стоит тот изумительный случай на районном конкурсе песенных коллективов, приуроченном к столетию вождя, когда, после особенно потрясающего исполнения нашим школьным хором козырной "Песни о Ленине" - (Ленину слаааааааааава!!! Партии слааааааааааааава! Слава в векааааааааах…) - Робер-то Фрунсо выскочил на сцену в своем прорезиненном плаще и, ко всеобщему ужасу, торжественным теноровым речитативом прокричал в направлении жюри: "Как-то Надя! хохмы ради! Ильичу! давала сзади!"…

И что? Да ничего, просто вывели из зала… Возможно, он и отсидел 15 суток за хулиганство в общественном месте, подкормился маленько…

Как могло случиться, что этот полусумасшедший человек годами и даже десятилетиями свободно разгуливал по улицам и говорил что бог на душу положит? Ташкент, Ташкент… теплый климат, щедрое солнце, растопляющее страх…

Зато у входа в парк дружинники и милиция отлавливали стиляг. Стилягу ловили, двое его держали, третий выбривал отросшие патлы.

Самым известным стилягой был Хасик Коган - высокие каблуки, голубые брюки, огромный кок. Нес он свой кок бережно, чтоб не упал. Всех, кто ехал в Москву, просил привезти бриолин. На танцплощадке не танцевал никогда, осторожно и горделиво прохаживался, - боялся кок растрясти.

***

Куда делся Хасик, кто скажет мне - куда делся Хасик Коган?!

А дирижер, дирижер, обитавший в Сквере, - сумасшедший старик в коротких штанах и черном драповом пальто! Он дирижировал невидимым оркестром яростно и нежно. Форте!! Доль-чиссимо… модера-а-а-то… И первые скрипки: форте!!!

Говорили, что он пережил Варшавское гетто, потерял там близких, всю семью, девочек-близнецов. Спятил… И с тех пор дирижирует и дирижирует Девятой симфонией Бетховена. Форте!! Фортиссимо!! - безостановочное движение на четыре четвертых… Обнимитесь, миллионы!… Странная фигура моего детства, черный ворон…

А великанша, знаменитая баскетболистка, - имени не помню, - городское чудо! Ташкентцы относились к ней со смешанным чувством: гордости, ужаса и брезгливости. Очень уж была страшна… Росту, если память не изменяет, метра два с приличным гаком - то ли восемь, то ли аж двенадцать сантиметров. Огромный костистый Гулливер. И особенно пугало большое ее, странное лицо, широкое, но с множеством углов и плоскостей. Ребята говорили, что японцы заключили с ней контракт на покупку ее скелета в музей. В этом месте рассказа кто-нибудь из детей с ужасом спрашивал: - Как скелета? Прямо сейчас? - и очередной переносчик дикой легенды снисходительно отвечал: - Да нет, потом, когда умрет…

Я ездила с ней в трамвае номер три. Каждый раз пугалась и косила глаза, одновременно делая вид, что смотрю в окно, и абсолютно ни на что вокруг не обращаю внимания. Замуж она вышла, говорили - "за нормального человека". Потом я стала встречать ее с девочкой - тоже "нормальной", даже симпатичной, беленькой, кудрявой.

Однажды стала свидетелем мерзкой сцены в том же третьем трамвае. Баскетболистка сидела с девочкой на коленях. Рядом, уцепившись поднятой рукой за перекладину, болтался, как тряпичный, пьяный мужичок, и что-то говорил, не склоняясь к ее огромной голове, а чуть припадая к уху. Немыслимое страдание было написано на ее ужасном лице, глаза полны слез. Я придвинулась поближе, и когда трамвай остановился, услышала обрывок фразы:

- Я, конечно, тебя уважаю, да, ты нам славу приносишь… Но женщина, слышь, такой быть не должна-а-а…
[1] [2] [3] [4]