12
[1] [2] [3]Уехать! Одной, сейчас. И - навсегда!… И чтоб - ничего не помнить. Вот она, за пазухой, - прибыль от последней поездки… Товар сейчас реализуют ее ребята. Ждать ли денег? Опасно. Нет, уехать, уехать! Все сначала. Все по-новому. Учиться пойти. Куда? Все равно… А Верку… Верку соседи подберут, сдадут куда-нибудь, не бросят же умирать живого ребенка…
Она рывком поднялась с пола, перевязала косынку… Оглянулась в дверях.
Верка переступала босыми ножками по голому матрасу, смотрела на нее тихими серыми глазами, отцовскими, которые - из-за четко обведенной радужки - с самого рождения у нее были по-взрослому проницательными.
- Тю-тю мама? - вдруг спросила она ласково.
Тогда мать завыла - страшно, зло, безнадежно завыла, без слез. Воя и скрипя зубами, обернула дочь своим жакетом, вытащила из кроватки и понесла прочь.
В Ташкенте чуть с поезда - первым делом мать бросилась к Циле. Да только "тю-тю Циля!" - как говорила Верка. Соседка по бараку подробно, с обстоятельным удовольствием рассказывала Кате, как пришло Циле письмо из Одессы, от сестры, которую та считала погибшей. Сестра-то, оказывается, спаслась, да еще как удивительно: бежала из расстрельной колонны по пути к яме, забралась в какой-то хлев, зарылась в сене… Но за ней погнались, и, когда вломились в хлев, конвойный стал штыком все сено ворошить, проверять… И тут, представляешь… боров, который лежал себе спокойно в углу, поднялся, подошел к тому месту, где эта несчастная пряталась, и сверху лег, накрыл ее собой… Конвойные переворошили все сено… да и ушли ни с чем, колонну догонять… Длинное такое письмо, знаешь, интере-е-есное! - прямо как книга написано… И все эти годы, оказывается, она Цилю разыскивала… И вот, нашла! Циля, как письмо получила, дня два ревмя ревела от счастья, водой торговать не ходила, а все по соседям таскалась, каждому письмо читала. В три дня расторговала, что имела, - шифоньер хороший Тосе напротив продала очень дешево, кровать, этажерку, стулья, посуду кое-какую, забрала детей, да и махнула в свою Одессу. Все время повторяла: "Теперь я человек! У меня сестра бухгалтер, не кто-нибудь!"
Соседка рассказывала и все время делала маленькой Верке "козу". Та сидела на колене у матери, смотрела удивленно на рогатую руку и молчала - ей никто еще не делал "козы".
- А знаешь, кто еще уехал-то? - спросила соседка, испытующе и сердобольно глядя на Катю. - Папка ваш уехал.
- Какой еще папка? - зло огрызнулась мать. - Троюродной фене он папка… - и спустила ребенка с колен. Верка качнулась, шлепнулась на землю, но не заревела. А огляделась вокруг и подобрала камушек - розовый, острый, - стала с ним играть.
- Ну, это уж не знаю я ваших дел, Катя, - соседка вздохнула виновато. - А только уехал он. Как ты сбегла, так он и смылся. Циля поначалу сильно нервничала, думала - он тебя искать поехал. А потом я бабку Лену на базаре встретила, покалякали - то, се, мол, что-то давно сынка вашего не видать. А она говорит - сынок в Харьков вернулся, там теперь навсегда жить будет…
- А половину свою продал, что ли? - спросила мать.
- Да нет, вроде замок навесил. Бабка Лена говорит - сестра хотела занять, но он пригрозил, чтоб, мол, близко не подходили и даже не надеялись на эту жилплощадь.
- О-ой, - мать засмеялась недобро. - Страхи какие… - и потянулась возбужденно: - Брешет, старая курва! Это от меня она замок стережет… Ага, ну ладно… Посмотрим… Та-а-ак… Хорошие ты новости мне рассказала, теть Зоя… Спасибочки!
Она поднялась со скамейки и взяла ребенка за руку. - Ногами! - прикрикнула строго и шлепнула по тянущимся к ней ручкам. И поковыляли они со двора…
Соседка смотрела им вслед сочувственно. Раздалась Катерина-то после родов. Шире стала, крепче, руки налились… Пошла небось воевать за жилплощадь. Много вы там навоюете - нерасписанная с незаконной…
***
…Бабка Лена сидела в прохладной комнате за швейной машинкой, стрекотала, и время от времени поднималась только мух сшибать мухобойкой - житья от них не было этим летом.
Мать прошла в калитку, перед крыльцом подхватила Верку на руки, поднялась по ступеням на террасу. Здесь в тишине раздавались из комнаты звучные хлопки и ликующий голос бабки Лены:
- А!!! З-зараза! На! - мгновенная тишина и снова серия гулких шлепков: - На! На! На! А?! Х-а-адость!
Мать толкнула дверь и стала на пороге с Веркой на руках. В комнате было сумрачно - яблоня и вишня со двора заслоняли свет в окне.
Бабка Лена с мухобойкой в руке стояла на стуле, куда она, видимо, взобралась для охоты на необъятных прериях потолка. Мухобойка была хорошая, самодельная - крепкая палка с толстой, как подметка, резиной.
- Здравствуй, баб Лена, - сказала мать прищурившись. Старуха так и осталась стоять на стуле, молча глядя на вошедших.
- Что-то… не признала… - пробормотала она. - Катерина, что ли?
- Ну-ну, признавай скорей, - усмехнулась та, опуская ребенка на пол. - Горю нетерпением обняться.
Старуха, судя по всему, не горела нетерпением. Она, кряхтя, слезла со стула и подошла ближе, искоса поглядывая на толстенькую румяную Верку.
- Ну, здравствуй, - сухо проговорила она. - А я уж думала, ты насовсем уехала…
- А вот это беспричинные мечты, - едко засмеялась мать. - Куда мне насовсем уезжать? У меня нигде никого нету. Кроме вас! - добавила она жестко. Бабка Лена пропустила последние слова, бросила на стол мухобойку и сделала озабоченное лицо.
- А Юра-то уехал, Катерина, вот какие дела… И не сказал даже - куда…
- Ой! - притворно испуганно воскликнула мать, - Ой, ну надо же, беда какая - и не сказал куда! - она оборвала причитания и добавила спокойно: - В Харьков он уехал, баба Лена, и хрен с ним. Скатертью дорога, не это важно. Важно, что комната его не уехала. Верно? Будет где жить нам с Веркой. Все-таки дочь его. Внучка, между прочим, твоя, баб Лена. Глянь, ваша порода, исподлобников.
Она наклонилась и, шлепнув Верку по заду, подтолкнула ее к незнакомой бабке. Но Верка заупрямилась, сунулась мордочкой в подол материнского платья и обняла ее колени.
- Не испугала. У меня таких внуков пол-Ташкента бегают, - возразила бабка Лена.
- Возможно, - с ласковой злостью согласилась мать. - Возможно, бегают. Только от этой ты никуда не убежишь.
Бабка Лена аж зашлась от такой наглости.
Хотела она казаться спокойной и уверенной. Хотела дать понять этой бесстыжей девке, что не на тех напала, нет: на тебе родню! на тебе комнату! на тебе порог! Суровое достоинство - вот что должно было противостоять наглым притязаниям Катьки. Но это суровое достоинство как-то осыпалось, крошилось, выдувалось, словно ветром, той силой, незыблемой правотой матери и ребенка, с которой явилась сюда Катерина.
Девчонка обнимала крепкое материно колено, запрокинув светлую крупную головку с выпуклым лбом, тянулась вверх, пытаясь карабкаться по Катиной ноге.
Мать нетерпеливо отцепила руки дочери, легонько отодвинула ее коленом.
- Давай договариваться по-хорошему, - предложила она взбешенной бабке. - Чего нам собачиться? Комната все равно пустая стоит.
Эта ее уверенность совсем взбесила бабку:
- Стоит. Пустая! Только не про тебя.
- А про кого?
- А ни про кого! Уехал хозяин. И ключа не оставил. И точка в разговоре.
- Нет, - тихо сказала Катерина, шагнув к ней, - нет… - и было что-то в ее голосе, от чего бабку мороз по коже продрал, и вдруг вспомнила она, что одна дома, совсем одна. - Погоди, старая сволочь, точки ставить.
Она мягко подалась к столу и так же легко, словно невзначай, схватила мухобойку.
- Хорошая мухобойка, - сказала она вроде бы задумчиво. - Это не Юрькондратьич ли мастерил, случаем?
[1] [2] [3]