10

- Сколько хотите? - неуверенно спрашивал фраер, лаская пальцами золотые бока луковицы.

- Я три хотела. Но вам, может, за две с половиной отдам… Горе у меня…

- Девушка, ну что - за полторы отдадите? - совался сзади Слива.

Катя страдальчески морщилась. Слива плохо играл - вот что ее раздражало. Мысленно она не называла это словом "играет" - просто плох был Слива, многое портил. Хорошо, что фраер ничего уже не замечал в азарте торговли.

- Дороговато, а? - просил он, не выпуская часы из рук. Они уже полюбились ему, он уже знал, что купит их, только торговался для совести - чувствовал, что Катя может уступить еще чуток.

- Ты гляди, на ком наживаешься! - сурово замечала старуха фраеру. - У девчонки горе, мать померла. А ты последнюю шкуру торгуешь! (Вот это приводило Катю в особенный восторг - когда в орбиту ее игры поневоле вовлекались посторонние, становясь статистами, подвластными ее замыслу.)

Тут появлялся Пинц, и это было кульминацией всей сцены. Пинц вынимал пачку сторублевых из внутреннего кармана пиджака и, треща купюрами, протягивал их Кате поверх головы фраера.

- Ладно, к'асотка, бе'ем за две, - весело и окончательно решал он. - Больше никто не даст.

- Э! Куда прешь! - вскидывался возмущенный фраер, сжимая часы покрепче. - Я раньше купил! - и умоляюще заглядывал Кате в глаза. - Девушка, две триста, а?

- Ладно, - измученно соглашалась наконец Катя. И молча, отрешенно глядела, как, заворотя полу пиджака, фраер сопя отсчитывает деньги… Зорким боковым зрением отмечала, что Слива и Пинц, разочарованно матерясь, уже растворились в толпе. Пересчитывать деньги ей не требовалось - Катя обладала поразительной способностью мгновенно оценивать по весу количество денег в пачке. Аккуратно, не торопясь, под сочувственными взглядами старухи, она заворачивала деньги в платочек, совала поглубже за пазуху и, сердечно попрощавшись, уходила.

Впрочем, отойдя шагов на двадцать, уже отчаянно орудовала локтями, пробиваясь к ларьку "Овощи и фрукты", где ее ждала рокочущая мотором, вся помятая черная "эмка".

Фраеру, между тем, не терпелось показать часы специалисту, чтоб еще кто-то, беспристрастный, оценил их и подтвердил, что покупка чертовски выгодна.

У входа на базарную площадь лепилось несколько часовых будок, где за червонец можно было получить любую консультацию. Туда и спешил фраер и через минуту уже выслушивал от нелицеприятного специалиста все сведения о чертовски выгодной покупке. Часы, конечно, неплохие, серебряные, механизм подержанный, но идут неплохо. Цена им - рублей триста, триста пятьдесят… Как вы сказали? Бриллиантовые?! - часовщик изумленно-весело оборачивался к своему напарнику: - Ты слышишь, Фима, - бриллиантовые камни! Голубчик, я таких не встречал. Фима, а ты? Вот видите, и Фима не встречал…

В смертельной ярости, как раненый гладиатор, фраер бросался назад.

- Где она?! - рычал он, наводя ужас на невинную старуху. - Где-е?! - и грозил разметать товар грошового барыги, хлам на расстеленной газетке, - побитые циферблаты, треснутые корпуса. Ему испуганно указывали направление, в котором ушла девушка.

И долго еще метался незадачливый фраер по бурным волнам толкучки, в бессилии и праведной ярости, как погибающий фрегат с обломанными снастями…

***

- Артистка! - восхищенно бросал Слива, когда Катя садилась рядом с ним на переднее сиденье. - Чиста-сливочна-масло!

- Давай, крути! - сухо отзывалась она. Ее раздражал Слива, раздражал Пинц. Непонятно - на что они сдались Семипалому, дармоеды чертовы. Разве что подкармливать от щедрот.

Катя вообще считала, что прекрасно бы справилась сама. Она да Семипалый - а больше никого и не нужно.

Проехав "Тезиковку", вокзал, район Госпитального рынка, Слива останавливал машину на Саперной, где-нибудь в укромном дворике.

- Давай, - говорил Слива, деликатно отворачиваясь и сплевывая через окно машины. На заднем сиденье нетерпеливо ерзал Пинц. Доли своей дожидался, водоросль зеленая. А за что, спрашивается?

Катя неохотно лезла за пазуху, вынимала пачку в носовом платке и отдавала Сливе. Тот пересчитывал, бормоча, слюнявя палец, ошибаясь, вновь принимаясь отсчитывать. Катя смотрела на его манипуляции с тихим презрением. Сама-то она деньги считала молниеносно - проводила большим пальцем по ребру собранной пачки и точно называла - сколько в ней купюр.

Слива отсчитывал Катину долю, - сотни полторы-две, это зависело от заработанного, - потом откладывал себе и Пинцу. Остальное отвозили Семипалому. Прямо в часовую мастерскую на углу Карла Маркса.

…Однажды зимним, необычайно прозрачным воздушным днем, после особо удачного дела, сидя в машине рядом с осточертевшим ей Сливой, Катя вдруг поняла, что пора прикрывать благотворительную контору по поддержанию жизни в бездарных душах этих шелудивых псов. Нет, конечно, они рыщут по базарам и ищут фраера. Иногда добывают хороший товар, который можно перепродать втридорога. Ну и Слива, отличный механик, со своей, из железной требухи собранной, "эмкой", всегда на подхвате, что удобно…

Но - равная с Катей доля - им, мелким барыгам?

В том же дворе, возле низкого голубого штакетника, огораживающего укрытые на зиму, припорошенные снегом и перевязанные, как вареная колбаса - веревками, толстые виноградные лозы, Слива остановил машину и, как всегда, велел доставать деньги.

Не двигаясь, Катя со скучающим видом смотрела в окно, на крыльцо жактовского домика, каких много было в этом дворе.

На крыльце сидела большая рыжая псина и остервенело выкусывала блох у себя в паху.

- А'тистка, п'оснись! - окликнул Пинц с заднего сиденья.

Катя нахмурилась и сказала Сливе:

- Крути к Семипалому.

Слива изумленно воззрился на нее:

- Чего это?

- Он поделит.

Повернувшись к ней всем корпусом, Слива несколько секунд ее разглядывал.

- Не мудри, девка. Пусть все по-хорошему, дребанный шарик!

- Семипалый делить будет. По-настоящему.

- Это как - по-настоящему? - тихо и опасно спросил он.

- А так, что ваша доля с моей не ровнится, - спокойно ответила она.

- Это почему же не ровнится? - вкрадчиво уточнил он.

- Потому что она с Семипалым спит! - ехидно выпалил Пинц сзади.

Снег под собакой на крыльце растаял, подтек. Солнце прыгало по сосулькам, свисающим ледяной гроздью из раструба ржавой водосточной трубы.

- Верно, Пинц. И ты запомни это, - сказала Катя и повторила насмешливо: - К'епко запомни.

- Слушай, артистка… С одним таким, что сильно просил и допросился, уже договорились. Он тоже шутить любил.

- Слива, - перебила она, хмурясь. - Нет охоты слушать твои гнусные песни…

- Добра не помнишь! - с сердцем продолжал он. - Давай поговорим, дребанный шарик… - видно было, что Слива крепился из последних сил. - Забыла, какую тебя подобрали!…

- Ты подобрал? - жестко улыбнувшись, спросила она, глядя в отечные, припухшие глазки Сливы. - Ты бы рад подобрать, дребанный шарик, да нос перерос.

И словно не замечая, как наливается багровым лицо барыги, добавила спокойно:

- Ну, ладно сердить меня! Вези, Семипалый нас поделит.
[1] [2]