Коксинель (2)

— Нет, спасибо… — я с любопытством взглянула на него, решаясь задать вопрос… — А вы, стало быть… от этой тоски избавлены?

— О, да! — охотно и просто отозвался он… — В Германии сейчас оказался впервые после многих, очень многих лет… Исключительно по делу. А разные глупые мысли по поводу прошлого… отлично заглушаются отличным спиртным.

— Германия — замечательная страна… — вдруг проговорила я упрямо, словно он утверждал обратное.

Несколько мгновений мы молча глядели друг на друга. Он отвел глаза…

— Захотелось на старости лет увидеть наш дом… Идиотское желание.

— А вы родились до войны? — удивилась я. Он моложаво выглядел — возможно, благодаря этому суховатому крою внешности.

— Спасибо… Да, я родился до войны… и отлично помню наш дом на Кёнигсаллее, знаете — в Грюневальде? Это был один из самых респектабельных районов Берлина. Мой отец был знаменитым архитектором, владельцем архитектурного бюро… И нашу квартиру отлично помню: огромная гостиная… рояль — вот тут, справа… мама хорошо пела, у нас постоянно музицировали известные музыканты… Многие из них потом музицировали у нас в Тель-Авиве, чуть ли не в том же составе… Те, у кого хватило дальновидности и мужества бросить все и бежать в Палестину. Остальные музицируют на небесах… М-да, гостиная… дальше по коридору — ряд спален… комната прислуги… Направо кухня, столовая… Отцовский кабинет… Библиотека… Кстати, где-то в семидесятых один из моих друзей, будучи в Германии, приобрел на аукционе книгу из отцовской коллекции средневековой иудаики: «Шевет Йегуда» Шломо ибн Верги, первое, Ад-рианопольское издание, 1553 года… Так-то…

Когда отец вел меня за руку домой, в парадном нас всегда приветствовал привратник, Крюгге, — он снимал кепку и почтительно кланялся «герру архитектору»…

— Вы, конечно, не помните приход Гитлера к власти?

— Но ведь вначале ничего не изменилось… в доме, в жизни… Для меня все началось вот с чего: отец на четвертый мой день рождения подарил мне игрушку — пожарную машину: великолепные тугие колеса из настоящей резины, а главное — выдвижная лестница, с которой можно было играть без конца, придумывать разные истории про пожарных. Меня распирало от счастья! Я вышел погулять с новой игрушкой во двор — у нас был очаровательный зеленый двор с высоченными кленами и чугунными скамьями с такими резными изогнутыми спинками…

— Закрытый двор, — уточнила я.

— Разумеется, закрытый двор, принадлежащий только жильцам нашего дома… И когда я вышел во двор, шестилетний сын привратника, увидев мою машину, расплакался, закричал. Прибежал сам Крюгге и, как-то странно глядя на нас обоих, спросил сына: — Что случилось, Рихард?

— У еврея машина! — прорыдал сын привратника. — Смотри, какая машина у еврея!..

И Крюгге… тогда Крюгге вырвал из моих рук мою машину и сунул ее в руки сыну!

Я помчался домой, вихрем взбежал по высокой лестнице, сердце колотилось в моей груди, чуть не выскакивая: сейчас, сейчас отец восстановит справедливость, вернет мою машину, накажет грабителей!

Я влетел в дом, крича:

— Папа, папа!!! Иди скорей, Крюгге отобрал мою машину!!!

Отец прижал меня к себе, погладил по голове и тихо сказал: — Не плачь, я куплю тебе новую…

И мир рухнул! Рухнул привычный радостный мир, мой мир, в котором отныне не было места ни для меня, ни для нашей семьи…

Он налил себе еще виски в пластиковую рюмку, протянул ее к бумажному стакану с остатками сока, шутливо чокнулся…

— Будь здорова! — неожиданно на идиш сказал он. — Меня зовут Йона.

Я тоже назвала свое имя. Он опрокинул виски.

— Потом… Потом меня выгнали из детского сада. Просто среди дня воспитательница выставила за ворота, и я оказался один, впервые один в огромном городе. Я побежал домой, но заблудился, страх, неведомый раньше, проникал в каждую щелочку моего тела, ощупывал меня, вкрадчиво обнимал… Я проплутал весь день. А мой обезумевший отец тоже бегал по городу и с трудом отыскал меня вечером где-то на задворках рабочего района — голодного, истощенного страхом, с мокрыми штанишками… И с того дня страх обнимал мою маленькую душу, не отпуская ее, держа в своих цепких паучьих пальцах… Потом, в знаменитую Хрустальную ночь, разгромили отцовское архитектурное бюро… — он глубоко вздохнул, вытянулся в кресле, махнул рукой… — Словом, последним кораблем из Гамбурга мы отплыли в Палестину, и когда корабль причалил в Яффском порту… Ну, Яффский порт, как вы знаете, мелок… Корабли бросали якорь далеко от берега, ишув высылал к кораблю лодки, в которых огромные амбалы — их называли почему-то «жлобами» — ловили пассажиров, прыгающих с высокого борта. Это было очень страшно: лодка внизу кажется ма-аленькой, ее мотает на волнах, и ты должен прыгнуть с такой высоты бог знает куда — в руки какому-то жлобу, который неизвестно, успеет ли тебя поймать! Женщины кричали, плакали. Мужчинам тоже было не по себе…

…Тогда папа раздвинул нерешительную толпу, взял меня на руки, поднял над бортом и бросил вниз! И вот за те несколько мгновений, пока я летел, пока огромное солнце догоняло меня и синий ветер бил мне в грудь и между ногами упругим парусом, мой страх исчез! — Йона улыбнулся, повертел в руках свою рюмку, поставил ее на откидной столик. — Да, мой страх высох на соленом морском ветру, испарился!.. И знаете… я прошел все наши войны, служил в десантных частях, был парашютистом, мне приходилось в жизни терять друзей, собирать их по кусочкам, переживать за близких, красться в ночи за врагом с финкой в руке, ступая осторожно, как рысь… боясь наступить ногой на ветку. И каждая жилочка моего тела была как клинок, и вопила о жизни. Но того липкого мерзкого страха, того обморочного унижения… я не испытал больше ни разу! Никогда!..

Он откинулся к спинке кресла, мы помолчали…

— И сейчас… вы отыскали свой дом?

— О да, разумеется… Не стоит об этом говорить… Идиотская затея… Послушайте моего совета: никогда не оглядывайтесь!

Объявили посадку, велели пристегнуть ремни… А я спохватилась, что не прочла дорожной молитвы. Расслабилась, поручила свою участь заступничеству орущего без продыху младенца… Я достала календарик, на обороте которого были напечатаны мелкими буквами на иврите эти несколько строк — поплавок надежды стольких поколений странников.

Йона увидел, усмехнулся, — он, конечно, принадлежал к светской, так называемой левой, части общества.

— Ах, да, — буркнул он, — конечно… Очередное прошение в высшую инстанцию…

И пока самолет снижался, и когда уже извилистая кромка Тверди обозначилась за синей границей Средиземного моря, он все пил и говорил, усмехаясь, что бюрократию придумали евреи, а главный бюрократ — сам Господь Бог. Это его окончательную подпись в Книге Жизни мы ждем в Судный день ежегодно, говорил он, и трепещем, как перед высочайшим чиновником, и толпимся в синагогах, и стараемся не раздражать Его, и желаем друг другу «Благоприятной подписи в Книге Жизни» — в огромном гроссбухе этой несправедливой, грязной, подлой, чудовищной, упоительной жизни…
[1] [2]